— Сейчас послушаем, что нам прощебечет Зюмбюла. Встречаясь со мной, она всегда краснеет до кончиков ушей, и чем я ей так нравлюсь?
Зюмбюла вспыхнула и неуверенно заговорила:
— Что я могу сказать как звеньевая? Много ли я понимаю в таких делах… И что такого сделал наш председатель? Мне кажется, выдумки это, все сильно преувеличено… Думаю, если мы поставим такой вопрос на собрании, что нам скажут люди? Дядя Ангелия столько работает, старается…
Два других члена партийного бюро не стали высказывать своего мнения. Напрасно Рад пытался чего-то добиться от них. Они только пожимали плечами.
— Но так нельзя, — повысил голос Рад. — У каждого из нас есть что сказать по данному вопросу.
Наконец Ваклуш Петков снял очки — знак того, что будет говорить.
— Эх, дорогой Рад, а что нам говорить?.. Ведь всем хорошо известно — паны дерутся, а у холопов чубы трясутся. Ты завтра встанешь и уедешь так же, как и приехал, а бай Анчо, хоть и имеет недостатки, проработал столько лет… И как мы будем потом с ним встречаться?
— Но здесь речь идет о делах, о которых вы слышите каждый день. Мы не собираемся вешать председателя. Нам нужно ему помочь!
— Я не упавшая женщина, чтобы меня поднимать! — развеселился Ангелия, хотя тон, каким были произнесены эти слова, говорил о кипевшей внутри злобе. — Помощь от чужих мне не нужна!
— Подожди, подожди, — остановил его взмахом руки Рад. — Необходимо, чтобы все было ясно. Если мы боремся за правду, которая является нашим первейшим помощником, давайте начистоту… А у нас не поймешь. — одни что-то бормочут себе под нос, а другие ругаются сквозь зубы.
Ваклуш Петков почесал бороду, снял с безымянного пальца обручальное кольцо, долго смотрел в него, словно что-то прикидывая, и сказал:
— Рано нам решать. Сейчас ни конец, ни начало года. Надо бы подождать. Бай Анчо, в конце концов, не случайный в селе человек.
Рад понял, что большинство оказалось не с ним. Что получится, если он открыто выступит против председателя?
— Хорошо, — заговорил Рад, — раз большинство убеждены в том, что все, слышанное мной в корчме и в поле, не что иное, как простая болтовня, нам, следует извиниться перед дядей Ангелией.
Слушали его внимательно, а он чувствовал, как растет их недоверие: «Хорошо рассуждаешь, парень, но ты сегодня завтра здесь, а послезавтра нам расплачиваться за нашу сегодняшнюю смелость. Лучше пусть останется Ангелия, мы знаем и хорошие его качества, и недостатки».
Ангелия Тонков все выше поднимал свою крупную голову: его не свергли, его не предали! Однако он был не совсем доволен. На этом заседании Рад не взял верх, однако и он, Ангелия, почувствовал, как у него из-под ног уходит почва.
Рад чувствовал себя неуверенно, как бумажный змей при ветре, дующем то с одной, то с другой стороны, в мыслях не было ясности, неспокойно было и на сердце. Он понял, что еще не подготовлен как следует. Поспешность — плохой помощник.
— Хорошо, не будем принимать решений. Подождем, когда вы будете сами настаивать…
Ангелия Тонков по пути домой думал над тем, как он снова вывернулся, но и боялся, что еще не все кончилось.
Марина сидела на коврике, раскинутом на лестничной площадке. При свете большой лампы вышивала гобелен.
— Что было на вашем заседании, татко? — спросила она отца, когда он не спеша поднялся по ступенькам, шаркая по бетону подошвами своих новых ботинок, и остановился перед нею.
— Зачем? Почему? Занимайся своей вышивкой… Ну, ты уж прости… Знаешь, что Младен Лебеда… Конец сомнениям.
— Рад ушел с заседания?
— Да, видел его на площади.
Она засуетилась, ходила из одной комнаты в другую, включала свет и забывала выключить, долго стояла перед зеркалом почти голая, а затем он увидел ее у двери — через плечо белая сумка, стройная, подтянутая, с длинными, распущенными по плечам волосами.
— Он не нашего поля ягода, — нахмурив брови, пробормотал Тонков.
— Твоего или моего? — спросила она и, хлопнув дверью, побежала по ступенькам.
Ангелия вышел на крыльцо. С удивлением посмотрел на свои босые ноги. Он чувствовал себя словно колесо, увязшее в тяжелой глине по ступицу.
8
Она восторженно переживала самые незначительные радости. В такие часы ей хотелось, чтобы все вокруг нее было хорошо и чисто, чтобы слушали и смотрели на нее, чтобы счастье ее отражалось в целом свете и чтобы весь мир принимал единственный образ, который ей нравился. Рад, повидавший жизнь, не мог не удивляться ее потребности завтракать, обедать и ужинать с приятными ощущениями. Малейшее неудовольствие омрачало ее, в глазах появлялась тоска. Она все чаще предъявляла свои права, подчеркивала свою роль воспитателя по отношению к нему, немолодому человеку, как к нерадивому ученику.