— Степан Викторович?
Скинуть обувь оказывается делом нескольких десятков секунд: всего-то и надо смять задники, да отправить кроссовки на положенное им место. Только ответа за это время так и не приходит.
— Есть кто дома?
На кухне никого не оказывается: стулья задвинуты, полупрозрачные занавески задёрнуты, что никоим разом не мешает видеть улицу.
Ещё один вариант — комната. Но на её пороге Лука буксует.
Сердце в груди замирает от одной мысли взяться за ручку и, повернув её, толкнуть дверь. Словно по ту сторону есть что-то к чему Лука до сих пор не готов. Не был по возвращении и неизвестно будет ли вообще.
И пусть гроба там так и не было, мать увезли на кладбище прямо из морга, но… Лука помнит, как ждал, надеясь, что всё случившееся окажется сном, а те, кто сообщил новость о её смерти, сознаются в неудачной, злой шутке. В той комнате всё дышало ею, и тогда от этого было легче… Вышитые картины на стенах, позабытые в день смерти на подоконнике, да так там и оставшиеся пяльца, совсем рядом с цветущей фиалкой в маленьком горшке. Их общая фотка в рамке на столе и заложенная автобусным билетиком книжка с каким-то любовным романом.
Лука отступает на шаг, пасуя перед своим же воображением. Разумом понимает, что прошло много лет и теперь это комната отчима, а значит там всё по-другому, но… Сердце всё равно шепчет: открой и там будет она.
А вдруг действительно? Отец здесь, так может?
— Мы говор-р-рили тебе, что она не осталась. — Звучит, заставляя вздрогнуть, голос с отчётливо мурчащими нотками. — Там пусто. Откр-р-рой.
Хочется уйти. Какое ему дело до пустой комнаты? Ведь раз домовой не побоялся заговорить, значит, Степана Викторовича там точно нет.
Но Тихон за спиной жмурит свои жёлтые глаза и смотрит, словно с насмешкой. Луке даже кажется, будто он слышит в голове едкое: «Ну же, не будь тр-р-русом».
И он поддаётся. Ведётся как маленький мальчишка, хватаясь внезапно повлажневшей ладонью за ручку и всё-таки толкая дверь.
Та поддается на удивление легко, пропускает, позволяя переступить порог.
Комната, что предстаёт его взгляду, одновременно изменилась и нет.
Шкаф, диван-трансформер, стол у окна — всё это оказывается на тех же самых местах. Даже покрывало на диване то же самое: старенькое, пёстрое. И картины на стенах. Висят, словно приклеенные.
Только вот на подоконнике нет ни пялец, ни цветов, а место книжки в мягком переплете занял оставленный отчимом ноутбук. И даже рамка с их общим фото куда-то пропала.
Внутри неприятно скребёт от этих изменений, хотя Лука и понимает, как прежде просто не могло оставаться. И не должно было. Закон жизни.
— Убедился?
Правда и в нём бывают исключения. Например, вот этот вот голос, принадлежащий человеку, что умер много лет назад. Гораздо раньше, чем это сделала мать.
Отец стоит в дверном проёме, смотря, но при этом не пересекая невидимой черты. Словно в эту комнату ему путь заказан. Лука не знает действительно ли это так, но спрашивать ничего не собирается.
— Вполне.
И голос не дрожит. Да и с чего бы? Это просто комната и ничего более.
На мобильнике Лука обнаруживает смс с лаконичным: «Буду поздно» и предложение приехать на базу и потренироваться. Самостоятельно.
Предложение не приказ, так что Лука с чистой совестью его игнорирует, предпочитая заняться более важными вещами. Например, поговорить без возможности быть услышанным. Рассказывать о призраке отца, как и о домовом, Лука пока не собирается.
— Можете подробнее рассказать о наших… семейных способностях? — уточняет Лука, стоит только оказаться в собственной комнате и переодеться.
После того, что случилось сегодня, данный вопрос возник как-то сам собой. Слишком уж мало в прошлый раз они рассказали обо всём этом. И не было ни намека, ни на какие опутывающие людей паутины. Тем более что Лука может их касаться. Только и удалось разобраться, что призраков и так бы увидел, а искры потенциала, вероятно, получил от инъекции.
— И что именно ещё ты хочешь узнать? Ответ «всё» не принимается. Мне нужна конкретика, тогда, может, вспомню что-то помимо уже рассказанного.
Лука несколько мгновений рассматривает чёткую, но, в идущем от окна тусклом свете, полупрозрачную фигуру отца, прежде чем разлепить губы и уточнить:
— Ты говорил, что это передаётся по наследству. Но всегда ли оно остаётся неизменным?
Разговаривать с мёртвым отцом до сих пор как-то… странно.
Тем более, когда он делает вот так, как сейчас: растворяется в окружении, превращаясь из вполне чёткой фигуры в размытую дымку.
— Насколько я помню, — подает голос Тихон, о котором Лука немного успел подзабыть. Слишком уж тихо сидел, скрывшись за углом дивана. Зато сейчас вышел, да и то лишь для того, видимо, чтобы перебраться на более мягкое место. — Все ваши пр-р-редки, с котор-р-рыми я жил бок о бок, видели пр-р-ризраков и другую подобную им бр-р-ратию, вр-р-роде меня или какого-нибудь лешего. А так же неясные тени тех, кто не хотел или не имел нужных сил, чтобы показываться. Но на нижние планы не ходили. Ау-р-р тоже не видели.
— Я не вижу аур, — напоминает Лука, наблюдая за тем, как Тихон, подобно простому коту, растягивается рядом во всю длину. Словно не поговорить пришёл, а поспать. — То, что я вижу…
— Да-да, но всё одно, — машет хвостом, словно отмахивается, Тихон. — Не было такого.
— А менять? Или… не знаю. Лечить?
Если у него действительно что-то сегодня вышло, то это, наверное, можно назвать лечением? По крайней мере, Алисе после его вмешательства вроде бы стало лучше. Хотя он ненадолго и забыл об этом происшествии на фоне «допроса» и того что увидел позже.
Зато потом вспомнил.
— Лечить?
Лука чувствует дуновение колкой прохлады, когда отец подается ближе.
— Лечить. Я просто не знаю, как ещё это можно назвать, — рассеянно пожав плечами, он снова словно окунается в недавнее прошлое.
Тонкая сеточка, чем-то похожая на сплетённый пауком кокон, опутывает со всех сторон. Серая, едва заметная и даже на вид почему-то кажущаяся мягкой.
Такой она и оказывается на ощупь. По крайней мере, на том плане, на котором Луке удаётся её потрогать.
В самом начале он боялся навредить. Касался осторожно, больше ощупывая странную конструкцию, чем пытаясь её убрать. Он не знает, как это выглядело со стороны, да и, пожалуй, не хочет знать.
Они подцеплялись неохотно: соскальзывали с пальцев, словно сделанные из скользкого шёлка, а потом рвались, больно обжигая попеременно то холодом, то жаром. Лопались с тихим разноголосым звоном, что под конец слился в ушах в странную какофонию, что давила на барабанные перепонки.
Никогда прежде Лука ничем подобным не занимался. Да и коснуться чужих искр не получалось, а тут, на мгновение ему даже показалось, что рыжий листопад моргнул, словно в благодарность. Бред, конечно. Искры так себя не ведут. Когда-то он уже пытался прикоснуться к чужому потенциалу и ничего толкового не вышло.
— А этим твоя пр-р-рабабка занималась, — по окончании рассказа, непривычно тихо отзывается домовой. Правда, задать уточняющий вопрос Лука не успевает. Тихон и сам продолжает, роняя хмурое: — Пока не умер-р-рла в тр-р-ридцать.
За шиворот будто кто снега напихал. Лука едва не передёргивает плечами от этого внезапного леденящего чувства. А Тихон смотрит своими жёлтыми глазищами, не мигая и, кажется, даже не дышит. Лишь хвост ходит ходуном из стороны в сторону.
— Мать рассказывала, что та довольно быстро умерла, говорила, что видимо сердце прихватило, — подает голос отец. Он снова обрёл свою прежнюю чёткость. — Если, как ты говоришь, моя бабка была ведьмой, то она бы не умерла так просто, ведь преемницы у неё не было. А это, вроде бы, у них непременный атрибут возможности легко покинуть этот мир. Мать же, насколько мне известно, не унаследовала ни единой способности.
— Я знаю то, что знаю. И не тебе меня обвинять во лжи.
Шуршит покрывало, а когда Лука оборачивается, то едва не вздрагивает.