Ну, я мокрая. А когда поднимаюсь по ступенькам своего дома — буквально до нитки. Весенний ливень, холодный и непрекращающийся, барабанит по голове со звуком ра-та-та-та-та.
Учитывая, что выскочила в футболке и короткой юбке, я до безумия замерзла. Черт возьми, миссис Голдман была права, мне стоило надеть куртку.
И все бы ничего, окажись я снова в тепле. Но попасть в свое гребаное-коребаное здание у меня не получается. Дрожащими руками ввожу код безопасности на передней двери. Еще разочек.
И снова появляется злобное, подсвеченное красным сообщение «Доступ запрещен».
— Давай, — бормочу я, а в горле растет ком, — впусти меня.
Если не вырублю сигнализацию, ключ не повернется. Эту простую, но сводящую с ума меру безопасности я успела оценить. И теперь ненавижу ее. Цифры на клавиатуре плавают перед лицом. Понимаю, что ошибаюсь. Я не записала код, но заучила-то наизусть. Моя память тверда, как камень. Как же я могла запомнить их неправильно? Однако я знаю, как.
Снова вбиваю код, ощущая, как ноет кончик пальца, когда вколачиваю его в кнопки на панели.
«Доступ запрещен».
Зрение плывет, и я быстро моргаю.
— Блядь, — вылетает коротким всхлипом с иканием.
Кто-то поднимается по лестнице. Пожалуйста, пусть это будет не он. Пожалуйста.
Но мир не настолько добр.
— Стелла-Кнопка? — Джон появляется передо мной, располагая над нами зонт. — Какого черта ты здесь стоишь? Открой дверь и убирайся с дождя.
Почему он? Из всех людей, живущих в гребаном здании, почему это всегда должен быть он? Прямо сейчас вместо него я бы предпочла миссис Голдман и ее «я же говорила».
Горло сжимается.
— Я пытаюсь.
Он наклоняется ниже, вероятно в попытке расслышать мой тихий голос за шумом дождя.
— Что не так? Дверь сломалась?
Моя губа дрожит и перед тем, как ответить, я сильно прикусываю ее.
— Код не срабатывает. — Я быстро вбиваю его только для того, чтобы получить отказ. — Видишь?
Повисает ужасная пауза. Чувствую на себе тяжелый взгляд. Потом он наклоняется, и я напрягаюсь, стоит нашим щекам соприкоснуться.
— Стелла, милая, код 22577, а не 77522.
Я это знала. Но как объяснить, что считала, будто ввожу правильную комбинацию и что мой разум перепутал цифры где-то по пути? Я не могу. Не буду. Поэтому просто стою, оцепенев и разрываясь на части.
— Эй. — Нежность в его голосе заставляет меня поднять голову. Он изучает мое лицо, и в уголках его глаз образуются морщинки. — Господи, Стеллс, ты меня убиваешь.
Не понимаю, о чем он. Я — та, кто промок и замерз.
Джон медленно поднимает руку и убирает с моей щеки мокрую прилипшую прядь. Между нами повисает тишина, пока он смотрит на мое лицо так, будто никогда прежде не видел. Хотя когда я смотрю на него, каждый раз ощущается как первый и в то же время так, будто я всегда любовалась его прекрасным ликом.
Вот так мы и стоим, а дождь барабанит по зонтику и отскакивает от брусчатки у наших ног. Я не могу заставить себя пошевелиться или сказать хоть слово. Он суров, неприступен и прекрасен, его темные волосы потускнели от серебряных капель дождя.
Мы не виделись с того вечера, когда Джон убежал от меня, но время не ослабило силу притяжения, которое я испытываю всегда, когда оказываюсь рядом с ним. Во всяком случае, сейчас все еще хуже. Я прерывисто вздыхаю, и его взгляд устремляется к моим губам.
— Форназетти, — наконец выпаливает он хрипло.
— Что? — Мой собственный голос похож на грустное кваканье.
Джон сводит брови.
— Знаешь такие итальянские тарелки? Разрисованные в черно-белых тонах с изображением девушки. У нее большие глаза, милый маленький носик и сладкий ротик, словно бутон. — Я, вероятно, хмурюсь, потому что его щеки вспыхивают, и он торопится. — Ты напоминаешь мне ее.
— Девушку с тарелки?
Жар на его щеках усиливается.
— Да… не обращай внимания.
Он быстро набирает правильный код и открывает дверь. Уводит меня с холода и дождя, едва ощутимо касаясь поясницы. Я тащусь к лифту, оставляя за собой лужи.
С тихим проклятием Джон стягивает с себя мокрую фланелевую рубашку, обнимает меня за плечи и крепко прижимает к себе.
— Ты замерзла.
В голосе слышится обвинение, как будто ему известно, как долго я пробыла снаружи, пытаясь зайти и проваливаясь. Сильнее прикусываю губу. Без единого слова Джон ударяет по кнопке нашего этажа. В наступившей тишине лифт с таким же успехом мог бы быть могилой. Я смотрю вниз на свои пальцы и дрожу, а он прижимает меня ближе и потирает мою руку своей большой ладонью.
Мне стоило бы оттолкнуть его, но Джон теплый и это ощущается слишком хорошо. Ага, я выбираю вместо гордости банальный человеческий комфорт. Когда мы достигаем нашей небольшой лестничной площадки, Джон набирает код на моей входной двери, вследствие чего моя гордость получает еще один удар.
Я отшатываюсь назад, наконец-то устремляя взгляд на него.
— Ты знаешь код?
Джону хватает наглости подмигнуть.
— Киллиан — мой ближайший друг. Для безопасности мы знаем коды друг друга.
— Теперь я не чувствую себя в безопасности, — ворчу, заходя в пентхаус.
Он следует за мной.
— Надеюсь, ты злишься из принципа и не думаешь, что я когда-нибудь войду сюда без приглашения.
Смотрю на него и замедляю шаги, видя выражение боли на лице. Вздыхаю.
— Да, из принципа. — Я слабо улыбаюсь. — Если бы ты на самом деле хотел войти, мог бы просто перемахнуть через стену, как это сделала я.
Не думаю, что прямо сейчас Джон находит мою попытку пошутить удачной. Но его скованность ослабевает.
— В любое время, когда соберешься заниматься йогой голышом, дай мне знать, и я моментально явлюсь.
Несмотря на тяжесть в груди, я коротко смеюсь.
— Помещу это на вершину своего распорядка.
Дрожь сотрясает мое тело, и он кивком головы указывает на спальню.
— Иди, обсохни. Я заварю чай.
— Ты готовишь чай?
Слегка кривя губы, он направляется на кухню.
— Возможно, ты этого не знаешь, но в глубине души я англичанин. Научиться правильно заварить чашку чая — это один из первых уроков жизни.
И тут я вспоминаю, что Джон из очень богатой британской семьи.
— У тебя слабый акцент и появляется он в неожиданные моменты.
Может, потому что он провел детство между Нью-Йорком и Англией. Но реакция Джона говорит о другом.
Его гримаса настолько незаметная, что я почти упускаю.
— Когда мы организовали группу, я очень сильно старался избавиться от акцента. Может, слегка перегнул, стремясь к успеху.
— Но почему? — Когда акцент проявляется, это звучит мило.
Джон поворачивается ко мне спиной. И, наконец, безрадостно отвечает:
— Для британца акцент является определяющим. Как только открываешь рот, чтобы заговорить, люди сразу понимают, откуда ты. Мои родители заносчивые снобы. Они ненавидели все, что я делал и кем пытался стать.
Джон останавливается у кухонной стойки и, задумавшись, смотрит на шкафчики. Напрягает плечи, вынуждая мышцы под рубашкой выпирать. А потом смотрит на меня и улыбается беззаботно и даже немного дерзко.
— Поскольку они делали все возможное, чтобы удалить меня из семьи, я решил отплатить им тем же.
Господи. Сострадание давит мне на грудь и заставляет обнять Джона. Я знаю все о том, как быть брошенной и сдерживать ярость, которая за этим следует. Я могла бы рассказать ему, поделиться кусочком своей боли. Но еще мне знаком язык тела, и его отчетливо кричит: «Пожалуйста, отвали». К тому же, не предполагалось, что между нами будет искренность и откровенность. Он ясно дал понять это, убежав с вечеринки. Так что последнее признание, должно быть, заблуждение, ошибка, вызванная моим любопытством.
Поэтому я отыгрываю свою роль и вместо этого шучу.
— Ты — англичанин в Нью-Йорке.
Джон смотрит на меня с каменным, непонимающим выражением лица, а потом медленно улыбается.
— Песня Стинга, да?
Я киваю.
— Только что всплыла в голове.
В его зеленых глазах вспыхивает признательность, а потом исчезает. Но улыбка становится шире.