Но вчера, выметая осколки, испытывала другое чувство: что-то закончилось, она от чего-то освободилась. Не значит ли это, что образовалась не пустота, а место, на котором возникнет что-то новое?
Водитель приоткрыл окно, Катерина уловила в воздухе можжевеловый запах, хотя, казалось бы, откуда ему взяться на дороге. Потом увидела картонную отдушку — она качалась от ветра над передним стеклом. Катерина скосила глаза и снова столкнулась с глазами "матиза". Помыть не мешает — и фары, и корпус. Помоет. Скоро.
Собственное спокойствие, не напускное, не по внутреннему приказу, а неподдельное, настоящее, нравилось и удивляло. Как приятно — не отвечать за себя! А так не похоже на нее — взять и доверить свои проблемы чужому человеку. Самой сидеть рядом, смотреть по сторонам, дать мыслям расслабленно перетекать от одного к другому. Без тревоги, утомившей ее. Совершенно ясно, что разбитые кружки, внезапный каприз машины — результат постоянной неутихающей тревоги. Что ж, ничего удивительного. Она давно жила как на автопилоте.
Зеленые ворота стоянки возникли слишком быстро. Она поморщилась от неудовольствия. Двадцать минут — и конец пути. Снова сама себе хозяйка.
Катерина вышла из кабины. Могучий мужчина спустил "матиз" на асфальт, в одно движение вкатил в металлический бокс. Она расплатилась с ним, дала на чай, заметно озадачив щедростью.
"Бычок" уехал. Катерина, закрывая двери гаража, привычно подумала, что пора покрасить стены. Перекрыть другим цветом, например, оранжевым, этот темно-белый. Но, повесив замок на двери, тотчас забыла о своем желании.
Возле будки сторожа потягивался Филимон. Отряхнув мохнатую морду, насупился и посмотрел на Катерину из-под зеленоватых бровей.
— Филимон, какой ты весенний. — Катерина наклонилась к нему. — Откуда такой цвет, а?
Она любила этого пса больше всех за независимый характер. Он тоже выделял ее из толпы. Она знала, что дело не в сахарных косточках, которые приносила ему, не они были причиной, а родство душ.
Катерина перебирала его пыльную шерсть, ворошила, гладила, а рука чувствовала, как уходит напряжение из его тела. Почти так же, как уходило из ее тела, когда она переложила заботу о машине на другого человека.
— Пока, — сказала она Филимону и вышла за ворота.
Порыв ветра со снегом заставил снова натянуть на голову шарф. Он был желтый, с белыми мелкими ромашками по полю. Катерина поежилась на открытом всем ветрам пустыре. Пронизывающий ветер леденил тело.
Вот оно, то самое место, где она получила телефон эвакуатора. Она улыбнулась. Полезное место.
Быстро дошла до своего подъезда, взлетела на лифте на восьмой этаж, открыла дверь ключом, вошла.
Взгляд уперся в коричневый шкаф, на душе потеплело. Она дернула молнию куртки, сбросила шарф, не сводя глаз со шкафа. Какой он все-таки красивый. Его покупал еще дядя Миша, брат бабушки, сразу после войны. Теперь его с радостью схватили бы антиквары. Да кто им продаст!
А… почему на него она устремила взгляд, который мог бы соперничать с взглядом хищника?
Она повесила куртку и шарф на плечики в прихожей. Сбросила кроссовки, сунула ноги в домашние тапочки. Шагнула в комнату, к шкафу. Все просто. Сейчас она выберет то, что наденет завтра.
Катерина открыла дверцы шкафа и оглядела. Все, что она видела, нравилось. Она не держала вещи, которые чем-то раздражали. И без них в жизни хватает неприятностей. Она покупала немного вещей, только те, в которых узнавала свои. Она давно выбрала для себя магазин, и в нем одевалась. Ходить по магазинам — может быть, для кого-то лекарство, но не для нее. Она переняла у дяди Миши его принцип — мало, да мило.
Для Катерины есть только одно лекарство — то, которым она занимается. Вот-вот его признают официально. Может быть, потому она так расслабилась в "бычке", что ее жизнь скоро переменится. Она тренировалась: каково это — освободиться от напряжения, довериться другому…
Усмехнулась, провела рукой по волосам. Вчера подстриглась, попросила покороче, чтобы полгода не думать о прическе. С прямыми плечами, на которых теперь не болтались волосы, Катерина походила на мальчика с египетской фрески.
Она пристально осмотрела вещи на вешалках. Свободно, не то что в шкафу у матери. Мать говорила, что всякий раз, покупая не то, за чем пошла, она чувствует, как молодеет.
— Трезвость, моя дорогая, показатель возраста более явный, чем помятость лица. — Она смеялась, глядя в лицо дочери, на котором возникало сомнение. — Да-да, спонтанность поступков — бесспорный признак молодости. — Что ж, в таком случае она, Катерина, древняя старушка, не важно, что ей нет тридцати.
Она тронула подол черной юбки из тонкой шерсти. Потом вынула ее из шкафа, покрутила перед собой. Обыкновенная, но линии — глаз не оторвешь. Приложила к себе: единственный недостаток — широковата в поясе. Но это наследственное. Мать рассказывала, что прабабушка носила корсет, а результат в роду остается надолго. От корсета фигура становится похожа на песочные часы — ребра поднимаются выше, талия становится уже. На самом деле им с матерью кое-что досталось от прошлого — фигура, похожая на песочные часы. Без корсетов женская фигура оплывает и если напоминает часы, то не песочные, а напольные, ровные сверху донизу.
К юбке она наденет пиджак. Этот. Катерина, не отпуская от себя юбку, тронула зеленовато-серый рукав. Когда она купила его, мать фыркнула:
— Во времена моей молодости такую ткань уже носили. Называлась "кружевница".
Катерине это название напоминало лишь об американской мелодраме. Старый фильм "Кружевница" привозила к ним на дачу Светлана Полякова, коллега не по работе, но по теме.
Под пиджак она наденет бледно-зеленый топик. Ну а туфли — черные лодочки.
Катерина быстро повесила юбку в шкаф, захлопнула дверцу, повернула ключ, чтобы ослабший от времени замок не раскрылся сам собой. Привычно обласкала взглядом дерево, инкрустированное темным орехом.
Скрестив руки на груди, прошла к окну. Как там — все еще снег? Внизу был привычный двор, но сейчас она видела не его, а другой. Тот, который остался на Кадашевской набережной, на который смотрели их окна в трехэтажном кирпичном доме. В нем дали квартиру дяде Мише после войны. Отдельную, что означало высокую оценку его геологических заслуг. Да еще с телефоном. Мать рассказывала, как все бегали к ним звонить. Не отказывали никому. Во дворе стояла школа, в которой Катерина начала учиться.
Завтра она снова окажется на Кадашевской набережной. Только в другом доме. Может быть, еще и поэтому ее влекло к Вадиму? Как к земляку? На самом деле они вышли из одного пространства, в котором Третьяковка, старинная церковь, Водоотводный канал… Если идти дальше, по набережной, дойдешь до "стрелки". Мать рассказывала, как дядя Миша отвел ее туда, в секцию гребли. Мать махала веслами довольно лихо.
Новую квартиру на Юго-Западе, куда их переселили, дядя Миша не любил.
— Аномалии, конечно, здесь нет. Но называть это местом силы тоже нельзя, — говорил он.
Эти слова для непосвященных мало что значили, но для тех, кто знал, о чем он говорит, — настоящий приговор.
Дядя Миша всю жизнь составлял карту аномальных и сакральных зон, или, как их еще называют, мест силы. Его карта по сей день лежит в планшете, который сладковато пахнет старой кожей. С ним он обошел пешком Урал и Сибирь. Катерина давно собиралась открыть ее, рассмотреть ее как следует. Но нет свободной минуты.
Бывая в квартире Вадима, из окон она видела краешек своего школьного двора, теперь там гимназия, престижная, если судить по ухоженному газону и машинам, на которых привозят детей по утрам. Она видела это не однажды. Катерина улыбнулась.
Трехэтажный дом, который был и остается домом ее детства, после их переезда превратился в офисное здание. У подъезда, где в прежние времена она ставила велосипед, прислоняя его к углу сарая, теперь парковались "лексусы", "мерседесы", "вольво". Это им теперь светят кремлевские маковки.