За годы дружбы с Сергеем Довлатовым я так и не нашла ответа на этот вопрос. Блистательный, артистичный, остроумный, с безупречным литературным вкусом, он сочетал в себе несочетаемые черты характера. Он был вспыльчив и терпелив, добр и несправедлив, раним и бесчувственен, деликатен и груб, мнителен, подозрителен, коварен, злопамятен и сентиментален, закомплексован, не уверен в себе и высокомерен, жесток, щедр и великодушен. Он мог быть надежным товарищем и преданным другом, но ради укола словесной рапирой весьма искусно мог унизить и оскорбить. Если принимать его слова всерьез, то было больно. Но если помнить, что для него каждое слово было литературой, то к его выпадам и уничижительным характеристикам следовало относиться с юмором.
Бог наградил его многими талантами. Кроме, наверное, самого главного: таланта и уменья быть счастливым. Но тогда я ничего этого не знала. В тот вечер меня поразил его литературный дар и ошеломила его болезненная зависимость от мнения случайных людей, и, в частности, от моего.
Из Дома писателей мы отправились к Ефимовым выпивать. Довлатовы и Ефимовы жили в двух кварталах друг от друга, и на вечеринку пришла Сережина жена Лена, оставившая маленькую Катю на попечении бабушки.
Лена, с непроницаемым лицом и темными миндалевидными глазами, была очень хороша собой. Довлатов точно описал ее в первую нашу встречу: «с загадочным древним ликом». Напрашивалось сходство с Нефертити. Впрочем, в поведении ее ничего рокового не наблюдалось. Она охотно смеялась и произвела впечатление человека мягкого и добродушного.
Вечер затянулся. Мы приехали домой часа в три ночи. Витя отправился спать, а я с папкой довлатовских рассказов и пачкой сигарет устроилась на кухне. Утром я объявила, что в русскую литературу вошел новый гениальный писатель.
— А если бы он был низкорослым, корявым, горбатым и кривоногим, он тоже показался бы тебе гением? — медовым голосом спросил мой муж.
— Если бы он был низкорослым, корявым, горбатым и кривоногим, тебе не пришло бы в голову задавать такие вопросы.
Когда я вернулась из университета, мама сказала, что мне оборвал телефон бархатный баритон. Через несколько минут он позвонил снова.
— Говорит Довлатов. Вас весь день не было дома.
— Что случилось?
— Я переходил улицу Герцена, споткнулся, упал и перегородил автомобильное движение. На улице дождь. Я промок и измазал пальто и брюки.
— Надо было поехать домой переодеться.
— Переодеться мне не во что. У меня есть единственное пальто и единственные брюки.
— Вы хотели высушить их у меня?
— Я хотел вызвать сострадание и дать вам два новых рассказа, которые я сочинил ночью. Надеюсь, вы уже все прочли?
Я собиралась сказать, что у меня не было времени даже открыть его папку, но вместо этого вырвалось:
— Прочла, конечно.
— Вы свободны?
— Когда?
— Сейчас. Я на Исаакиевской, в двух шагах от вашего дома.
— Вы хотите забрать папку?
— Я хочу услышать ваше мнение. Вы вчера так смеялись… К тому же у меня завелось десять рублей, и мы можем пообедать. Если вы откажетесь, я их безобразно пропью.
— Я не откажусь.
— Буду у вашего подъезда через пять минут.
Я почувствовала себя польщенной и счастливой. Довлатов пригласил меня в ресторан «Дельфин» — поплавок, пришвартованный на Адмиралтейской набережной, почти под окнами дома № 10, где в бельэтаже жил наш приятель Юра Цехновицер.
В декабре, в четыре часа пополудни в Ленинграде вечерняя тьма. А для ресторанной толпы время раннее, мы были единственными посетителями. Довлатов заказал графинчик водки, щи и шницель, я — макароны по-флотски. Он сидел напротив и, пока не принесли еду, не спускал с меня тяжелого, пристального взгляда. Такой взгляд может быть у человека, судьба которого находится в твоих руках, но такой же взгляд может принадлежать и потенциальному убийце. Впоследствии я к взгляду этому привыкла. На самом деле, это было сочетание еврейской печали и армянского темперамента, приправленное пучком разнообразных комплексов.
Но тогда в «Дельфине», я чувствовала себя неуютно и от неловкости с излишним энтузиазмом рассыпалась в литературных комплиментах.
— Я очень дорожу вашим мнением, — мрачно сказал Довлатов. — Вы не можете себе представить, как я им дорожу.
— Жаль, что от моего мнения ничего не зависит.
— От него зависит мое будущее.
— Ох, если бы! К сожалению, это не так… Конечно, если вы в меня не влюбились (дернул же черт так примитивно кокетничать).