Поэтому я предпочитала общаться с Довлатовым при свете дня, и это было замечательно. Мы встречались раза три в неделю в десять утра на углу Невского и Литейного у кинотеатра «Титан» и направлялись по Литейному к Неве, с заходом в «Академкнигу» (напротив улицы Жуковского) и в рюмочную на углу Белинского.
За один рубль десять копеек мы становились обладателями двух рюмок водки и двух бутербродов с крутым яйцом и килькой. Затем начиналось обсуждение написанного им накануне рассказа. Обычно оно сводилось к панегирикам.
Тем не менее на солнечном фоне взаимного восхищения я нет-нет да и оказывалась одураченной простофилей. Вероятно, героиней будущего эскиза для «Дамы с собачкой». Вот одна из его вероломных козней. Звонок в девять часов утра.
Довлатов (): «У меня несчастье. Я звоню, чтобы попрощаться. Не пытайтесь меня разыскивать».
Я: «Что случилось?» — Если ему повезет, у меня может сорваться что-нибудь, вроде: — «Где вы? Хотите, я приеду?»
Секундная пауза и затем: «Только не сегодня. Я иду на день рождения».
В разыгрывании таких «шахматных» этюдов Довлатов был неистощим. Добавьте к этому безграничное обаяние и блестящий артистизм. Одна барышня рассказывала мне, что на закате двухнедельного романа, «опалившего ей крылья», Довлатов позвонил ей с таким зловещим текстом:
— Я понял, что не могу без вас существовать. Но жизнь сложилась так, что нам не суждено… Никогда… Никогда… — и повесил трубку.
Девица, прорыдав час, снова набрала его номер. Это было предусмотрено. К телефону подошла Нора Сергеевна. В прошлом драматическая актриса, она тоже любила театральные эффекты.
— Сережи нет, — прозвучало замогильное контральто. — Нет совсем. Он ушел из жизни.
Тут следовал вопль отчаяния, и Нора Сергеевна поторопилась с утешением:
— Он оставил письмо. Наверно, вам. Как вас зовут? — Жертва называлась. — Нет, к сожалению, не вам…
Наши конфликты были частыми и яростными. Помню, что Довлатов приходил в неистовство, если я осмеливалась дружелюбно отозваться о каком-нибудь начинающем прозаике или поэте. Поэтом имел право быть только Бродский, вокруг него, как вокруг солнца, имели право вращаться Рейн и Найман. Бобышев был презираем Сергеем почти что с самого начала их знакомства. Из прозаиков, кроме Аксенова и Битова, он испытывал почтение к «Горожанам»: Вахтину, Ефимову, Губину и Марамзину. В его отношения с бывшими университетскими товарищами я не вникала, и, более того, узнала о них только из книжки Аси Пекуровской «Когда случилось петь С. Д. и мне». Помню, что он очень любил Андрюшу Арьева и даже время от времени затаскивал меня к нему в гости. И не любил Федю Чирскова, который мне был очень симпатичен.
Я же приходила в ярость, когда он подставлял мне психологические подножки. Поскольку характеры у нас обоих были не шелковые и не саржевые, наши отношения стали напоминать родео. Роли быка и ковбоя исполнялись попеременно.
Обладай я талантом Николая Васильевича, описание наших диалогов выглядело бы примерно так:
— Что Вы, Люда, носитесь со своим провинциальным, полуграмотным Kочурой из Красножопинска, как дурень с писаною торбою, — сказал Сергей Донатович с досадой, потому что действительно начинал уже сердиться.
— Во-первых, его фамилия не Кочура, а Качурин, а во-вторых, он из Челябинска. И там живут очень талантливые люди.
— Ну, уморили. Вы понимаете в литературе, как свинья в апельсинах.
— Зачем же вы тогда тычите свинье в нос свою писанину?
— Найман сказал, что это гениально.
— Найман слова такого не знает. Это мог сказать только Рейн, и он добряк — он отзывается так о любой макулатуре.
— Рейн и сказал, и уж наверное, не без оснований. А то какого-то Качуру вытащила из нафталина.
— Он на три года моложе вас, а вы ведете себя, как сноб, то есть настоящий гусак.
— Что вы такое сказали, Люда Штерн?
— Я сказала, что вы похожи на гусака, Сергей Довлатов!
— Как же вы смели, сударыня, позабыв приличие и уважение к моей выдающейся наружности, обесчестить меня таким поносным именем?
— Что же тут поносного? Да что вы, в самом деле, так размахались своими ручонками, Сергей Донатович? И что это в вашей наружности такого выдающегося? Вы, сударь, чистой воды, гуталин (так Бродский называл бывшего товарища Сталина).
— Я повторяю, как вы осмелились, в противность всех приличий, назвать меня гусаком и гуталином?