Соловьев В & Клепикова Е
Довлатов вверх ногами
Соловьёв Владимир, Елена Клепикова
Довлатов вверх ногами
НЕ ТОЛЬКО ДОВЛАТОВ
разговор соавторов
В чем повезло - мы были близко знакомы с Бродским и Довлатовым.
Бродский преподнес нам на совместный день рождения (мы родились с разницей в пять дней, а потому устраивали один на двоих) посвященный нам стишок - как он говорил, стихотворное подношение ("Позвольте, Клепикова Лена, пред вами преклонить колена. Позвольте преклонить их снова, пред вами, Соловьев и Вова..."), а Довлатов опубликовал про нас в своем "Новом американце"1 защитную от нападок разной окололитературной тусовки статью. Мы были двойными земляками - по Питеру и по Нью-Йорку. В Питере у нас были довольно тесные отношения с Осей - вплоть до его отъезда, а с Сережей скорее приятельские. Хотя именно Владимир Соловьев делал вступительное слово на единственном творческом вечере Довлатова в России - было это в ленинградском Доме писателей им. Маяковского на ул. Воинова. В среду 13 декабря 67-го. А Елена Клепикова пробивала его рассказы в печать, работая редактором отдела прозы журнала "Аврора", - увы, из этого ничего не вышло, и архивариус своей литературной судьбы, Довлатов запротоколировал эту печально-смешную историю в повести "Ремесло", где приводит письмо Клепиковой из редакции как свидетельство советско-кафкианского абсурда. Бродский вспоминает о встречах с Довлатовым в "помещениях тех немногих журналов, куда нас пускали". Уточним: в Ленинграде было тогда три литературных журнала, и "Аврора" была единственным, где у Бродского было три поклонника - помимо Елены Клепиковой, ответственный секретарь Саша Шарымов и машинистка Ирена.
В Нью-Йорке произошла рокировочка. Бродский, когда мы прибыли, пятью годами позже него, нас приветил, обласкал, подарил свои книжки, дружески пообщался со старым своим по Питеру знакомцем рыжим котом Вилли и повел нас с сыном в ресторан. Однако отношения, несмотря на следующие встречи, как-то не сложились. Точнее, не восстановились - питерские, в прежнем объёме.
Что тому виной?
Точнее, кто?
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Mea culpa. Частично. Придет время, расскажу, но не сейчас и не здесь - эта книжка про Довлатова, а не про Бродского, хоть он и мелькнет в ней не раз, но, скорее, на обочине сюжета, на полях рукописи, побочным персонажем, несмотря что нобелевец: по касательной к Довлатову. С Сережей - наоборот: после пары лет случайных встреч в Куинсе вспыхнула дружба с ежевечерним - ввиду топографической близости - общением и длилась до самой его смерти. Дружба продолжается - с Леной Довлатовой.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Плюс Таллин, куда я приехала от "Авроры", а Сережа туда временно эмигрировал - перед тем, как эмигрировать окончательно и бесповоротно в Америку. Именно Таллин, на который он возлагал столько надежд, сломил его окончательно. Там у него начался тот грандиозный запой, который, с перерывами, длился до самой смерти.
СОЛОВЬЕВ. Образно выражаясь - да. С другой стороны, именно в этот срок - между фиаско в Таллине и смертью в Нью-Йорке - и состоялся Сергей Довлатов как писатель. А уже отсюда его посмертный триумф.
КЛЕПИКОВА. Мы пропустили и его смерть, и его похороны. Помнишь, он зашел к нам за экземпляром твоего "Романа с эпиграфами"?1 А на другой день мы отъехали с палатками в Канаду. На обратном пути, из Мэна, отправили ему открытку с днем рождения. А поздравлять уже было некого. Мы вернулись в огнедышащий Нью-Йорк из прохладного Квебека, ни о чем не подозревая. Вот тут и начался этот жуткий макабр. Точнее, продолжился. Как у Марии Петровых - "Я получала письма из-за гроба".
СОЛОВЬЕВ. С той разницей, что в нашем случае почта в оба конца: мы поздравляем с днем рождения мертвеца, мертвец присылает отзывы о "Романе с эпиграфами". Последняя книга, которую он прочел. Сережа принимал опосредованное участие в её издании - дал дельный совет нью-йоркской издательнице Ларисе Шенкер по дизайну обложки, хотя с текстом книги знаком ещё не был. И увидел сигнальный экземпляр "Романа с эпиграфами" раньше его автора - когда явился в издательство "WORD", а там как раз готовились к изданию его "Записные книжки" и "Филиал". Позвонил и сказал, что меня ждет сильное разочарование, а в чем дело - ни в какую. На следующий день я помчался в издательство - и действительно: в корейской типографии (самая дешевая) почему-то решили, что "Роман с эпиграфами" вдвое толще, и сделали соответствующий корешок. В итоге - на корешке крупно название книги, а имя автора на сгибе. Сережа меня утешал: книга важнее автора. В этом случае так и оказалось. А до двух своих книжек не дожил - вышли посмертно.
Уже после смерти Сережи стали доходить его отзывы о "Романе с эпиграфами". Сначала от издательницы - что "Роман с эпиграфами" Сережа прочел залпом. Потом от его вдовы: "К сожалению, всё правда", - сказал Сережа, дочитав роман. Я бы тоже предпочел, чтобы в Лениграде всё сложилось совсем, совсем иначе.
КЛЕПИКОВА. Но тогда бы и никакого "Романа с эпиграфами" не было.
СОЛОВЬЕВ. И никто бы не уехал из России: ни Довлатов, ни Бродский, ни мы с тобой.
КЛЕПИКОВА. И вот ты нажал не ту кнопку автоответчика, и мы услышали яркий, дивно живой голос мертвого Сережи. И потом ещё долго, когда возвращались вечером с Лонг-Айленда, мне мерещилась на наших улицах его фигура - так примелькался здесь, слился с куинсовским пейзажем.
СОЛОВЬЕВ. Я так и назвал свой мемуар: "Довлатов на автоответчике", превратив реальный случай в литературный прием.
КЛЕПИКОВА. А я свой - "Трижды начинающий писатель". Вот и получается складень.
СОЛОВЬЕВ. Но ещё не книжка.
КЛЕПИКОВА. Плюс твоя повесть "Призрак, кусающий себе локти". Здорово тебя за неё обложили - что ты под Сашей Баламутом Довлатова протащил. Дело прошлое, но я отчасти понимаю твоих критиков. Есть у тебя такая черта тащить в прозу всё как есть. Сырьем. В результате - литературный полуфабрикат. В том и задача писателя, чтобы сделать реальность неузнаваемой, зашифровать её. Чтобы для читателя было тайной, кто прототип твоего героя.
СОЛОВЬЕВ. Так не один же к одному. Из друзей перевел в приятели. Яшу, его небольшую и безобидную таксу, превратил в громадину кота разбойничьего нрава. В повести я помогаю герою овладеть азами автовождения, в жизни наоборот. В "Призраке, кусающем себе локти" я хотел сказать то, о чем умолчал в "Довлатове на автоответчике".
КЛЕПИКОВА. Ты знаешь, о чем я говорю.
СОЛОВЬЕВ. В том и пикантность, что тайна должна быть отгадываемой или казаться таковой. Не только документ превращается в анекдот, но и анекдот притворяется документом. Согласен: писатель зашифровывает реальность. А читатель дешифрует литературу. Иногда - неверно. Живые герои бунтуют против автора. Левитан рассорился с Чеховым после "Попрыгуньи", герцог д'Альбуфера - с Прустом, узнав себя в Сен-Лу, Тургенев никогда не простил Достоевскому Кармазинова, а Марк Поповский все ещё мстит Довлатову за то, что тот изобразил похожего на него резонёра. Марк так и написал: Довлатов родоначальник пасквилянтского жанра, а Соловьев - его последователь. В том смысле, что отыгрались кошке мышкины слезы: Соловьев поступил с Довлатовым тем же манером, что Довлатов со всеми нами. Сам Довлатов называл свой литературный метод псевдодокументализмом. А что прикажешь делать? "Налево беру и направо..." Окрестная реальность - кормовая база писателя. Та же история у меня повторилась с другой повестью - сборник моей прозы и эссеистики.
КЛЕПИКОВА. Так кто есть кто в "Сердцах четырех"?
СОЛОВЬЕВ. В описанном литературном квартете отгадывали Войновича, Искандера, Чухонцева и Камила Икрамова.
КЛЕПИКОВА. А как на самом деле?
СОЛОВЬЕВ. Человек не равен самому себе - привет Льву Николаевичу. Тем более литературный герой - своему прототипу.
КЛЕПИКОВА. Ты иногда путаешь жанры: документальную прозу с беллетристикой. Да и "Роман с эпиграфами" - никакой не роман, а в чистом виде документ, пусть в художественной форме, ценный как раз эвристически что ты написал его в России, по свежим следам, а не спустя многие годы, перевирая сознательно или по беспамятству. Как и твой рассказ "Умирающий голос моей мамы...", на который тоже набросились, а ты стал отмежевываться - это, мол, художественный образ. Но я-то знаю помимо прозы - и про твою маму, и про конфликт Бродский-Кушнер, тем более про Довлатова. И для Сережи "Роман с эпиграфами" - это документ. Отсюда его вывод: "К сожалению, всё правда".