Нигде не служа и будучи надомниками, мы, конечно, чаще с ним болтали по телефону либо прогуливались по 108-й улице, главной эмигрантской артерии Куинса, чем отмечались друг у друга на автоответчиках. Тем более на ответчике особо не разгуляешься - этот жанр краток и информативен. Но Довлатов и в прозе был миниатюристом - отсюда небольшой размер его книжек и скрупулезная выписанность деталей. Если краткость - сестра таланта, то его таланту краткость была не только сестрой, но также женой, любовницей и дочкой. Касалось это в том числе его устных рассказов - из трех блестящих, чистой пробы, рассказчиков, на которых мне повезло в жизни, Довлатов был самым лаконичным.
Любопытно, что двум другим - Камилу Икрамову и Жене Рейну - так и не удалось переиначить свои изустные новеллы в письменную форму. Рейн рассказчик-импровизатор, а потому органически не способен не то что записать, но даже повторить свою собственную историю: каждый раз она звучит наново, с пропусками, добавлениями, ответвлениями. Покойный Икрамов, который вывез свои рассказы из тюрем и лагерей, где провел двенадцать лет как сын расстрелянного Сталиным партийного лидера Узбекистана, собирал нас в кружок, сам садился посередке в неизменной своей тюбетейке, скрестив по-среднеазиатски ноги, и Окуджава, Слуцкий, Чухонцев, Искандер, которые слышали его новеллы по многу раз, просто называли сюжеты, и Камил выполнял заказ, рассказывая свои жуткие и невероятно смешные истории. Он был профессиональный литератор, выпустил несколько книг, написал замечательный комментарий к делу своего отца, но, когда я спросил у него, почему он не запишет свои устные новеллы, Камил печально развел руками: пытался много раз, ничего не получается.
В отличие от них, Довлатову удалось перевести свои устные миниатюры в письменную форму, но это вовсе не значит, что устный рассказчик в нем превосходил письменного, что он "исполнял свои истории лучше, чем писал", как пытаются теперь представить некоторые его знакомцы, засталбливая тем самым свое одинокое превосходство над миллионами довлатовских читателей. К счастью, это не так. Довлатов был насквозь литературным человеком, никак не импровизатором, и "исполнял" обычно рассказы, уже отлитые в литературную форму, отрепетированные и литературно апробированные, хоть и не записанные. Свидетельствую как человек, прослушавший сотни Сережиных рассказов, некоторые дважды и трижды - он их именно исполнял: без вариаций, один к одному. Его устные рассказы были литературными - в том числе те, что не стали, не успели стать литературой. В моем двухчасовом фильме "Мой сосед Сережа Довлатов" герой показан живьем - он выдает перед камерой пару своих блестящих баек, ненаписанных и даже незаписанных, но по своей законченной литературной форме они так и просятся на бумагу.
Из таких именно анекдотов и реприз и состоят обе части его "Записных книжек", которые он в нарушение литературных правил торопился издать прижизненно, словно предчувствуя близкий конец. Чуткий к техническим веяниям времени, он назвал одну, ленинградскую - "Соло на ундервуде", а другую, нью-йоркскую - "Соло на IBM", хотя на электронной машинке работала Лена Довлатова, а Сережа предпочитал стучать на ручной, но как раз ундервуда у него никакого не было. Вернувшись из армии, он приобрел "Ройал Континенталь" и прозвал за красоту "Мэрилин Монро", хоть это была огромная, под стать ему самому, машинка с длиннющей многофункциональной кареткой Сережа грохнул эту чугунную махину об пол во время семейного скандала, а вышедшую из её чрева рукопись разорвал и покидал в печь с зелеными изразцами, главную достопримечательность его комнаты в коммуналке на Рубинштейна, но Лена Довлатова героически кинулась спасать, обжигая руки. Еще одну иностранку - "Олимпию" - подарил ему отец Донат, а тому прислал Леопольд, родственник из Бельгии, но и её постигла схожая судьба - уже в пересылочной Вене пришедший в гости Юз Алешковский неловким движением смахнул машинку на пол. В Нью-Йорке оказалось дешевле купить новую "Адлер", которая до сих пор стоит на его мемориальном письменном столе, чем чинить подранка. Такова природа художественного домысливания Довлатова: вместо "Континенталя", "Олимпии" и "Адлера" соло были им будто бы сыграны на старомодном, времен Очакова и покоренья Крыма, ундервуде и ультрасовременной IBM - какой контраст! Так вот, если б у других его приятелей сохранились записи Довлатова на автоответчиках, можно было бы, уверен, составить третью часть этой книги, снабдив его телефонные реплики соответствующим комментарием и назвав - "Соло на автоответчике".
А пока что вот некоторые из его телефонограмм, которые воспроизвожу вместе с междометиями, вводными словами, неизбежными в устной речи, а тем более когда общаться приходится не с живым человеком, а с автоматом. Зато ручаюсь за подлинность, слово в слово - ведь ничто так не искажают (пусть поневоле) мемуаристы, как именно прямую речь.
Володя, привет. Это Довлатов. У меня, к сожалению, есть к вам просьба, и я бы даже с некоторым ужасом сказал, что довольно обременительная. (Смешок.) Я её вам потом, когда вас застану, выражу. Ага. Но тем не менее не пугайтесь, все-таки ничего страшного. Всех приветствую и обнимаю.
И в самом деле, это была пустяковая просьба. У Довлатова вышла из строя старая машина, он купил новую - вот его и надо было прокатить по Нортерн-бульвару к дилеру, а потом на Джамайку к прежнему владельцу, что я с удовольствием сделал, тем более был у него в машинном долгу: он освоил вождение на несколько месяцев раньше меня и давал мне уроки на своей старой машине (той самой, что сломалась). Эти уроки я бы объяснил не только его альтруизмом, а и желанием лишний раз пообщаться, но какой собеседник из начинающего водителя! Я не оправдал его ожиданий: вцеплялся в руль и больше жал на тормоз, чем на газ, раздражая Сережу своей неконтактностью и медленной ездой.
- Может, выйдем и будем толкать машину сзади? - в отчаянии предложил он мне.
А потом всем рассказывал, как, делая разворот на его машине, я врезался в запаркованный "роллс-ройс". Это, конечно, преувеличение: никаких "роллс-ройсов" у нас в районе не водится (Форест-Хиллс - не Москва, где их сейчас, говорят, навалом), но какая-то машина действительно попалась на моем пути и, при моем водительском невежестве, мне было ну никак с ней не разминуться. Здесь как раз секрет его искусства рассказчика, его литературных мистификаций и лжедокументализма: он не пересказывал реальность, а переписывал её наново, смещал, искажал, перевирал, усиливал, творчески преображал. Создавал художественный фальшак, которому суждено было перечеркнуть жизнь. Кому из его слушателей было бы интересно узнать, как я, грубо разворачиваясь, слегка задел ничтожный какой-нибудь "бьюик" или "олдсмобил"!
На некоторое время езда стала для нас, начинающих водителей, следующей - после литературы - темой разговоров. Помню один такой обмен опытом, когда наше с ним водительское мастерство приблизительно выровнялось. Речь шла о дорожных знаках на автострадах - Сережа удивлялся, как я в них разбираюсь:
- Это ж надо успеть их прочесть на ходу!
Подумав, добавил:
- А потом перевести с английского на русский!
Сам он ориентировался по приметам, которые старался запомнить, цветущее дерево, "Макдоналдс", что-нибудь в этом роде. И впадал в панику, когда путевой пейзаж менялся - скажем, дерево отцветало. Пересказываю его собственные жалобы, в которых, несомненно, была доля творческого преувеличения, как и в его рассказе о моем столкновении с "роллс-ройсом".
Как-то у меня лопнула шина, надо было поставить запасное колесо. Я позвал Сережу, полагая, что у него богатырские руки - под стать его гигантскому росту. Оказался слабак, как и я. Мы провозились с полчаса и, отчаявшись, вызвали на подмогу коротышку и толстяка Гришу Поляка, издателя "Серебряного века", который жил неподалеку - вот у кого атлетические конечности! В считанные минуты он справился с поставленной задачей, посрамив нас обоих.