— А что, если… — так каждый начинал тогда свою новую фразу.
Выдумки приходили одна за другой и тут же осуществлялись. Даже самый старый из всех — грузный, страдающий от одышки актер Замычковский — тоже оказался неистощимо изобретательным выдумщиком. Он не только заставлял своих товарищей покатываться со смеху, снимаясь в роли добропорядочного кооператора, на которого нежданно-негаданно свалилась злополучная «ягодка любви», но и придумывал бесчисленные «розыгрыши», не щадя никого из участников съемок. То вдруг легкомысленный и щеголеватый Демуцкий получал загадочную записку, в которой неизвестная девица назначала ему свиданье у почты. И конечно же, у почты в назначенный час, сгорая от нетерпения, оказывалась вся съемочная группа и видела, как навстречу Демуцкому появляется сам Замычковский, переодетый в женский сарафан и изображающий жеманную провинциальную львицу. То сам Довженко оказывался жертвой какого-то маньяка-изобретателя. Тот ловил его на съемках, в сквере, в коридоре заезжего двора и силился всучить какое-то совершенно фантастическое предложение из области агротехники. Потом выяснилось, что Замычковский не пожалел времени, часами репетируя эту роль с местным драмкружковцем, который явился к нему, чтобы засвидетельствовать свое восхищение.
И при всем том они работали по десять, а то и по двенадцать часов, снимая без устали.
Всего лишь восемь дней продолжалась неугомонная работа, в которую Довженко вовлек всю группу.
Девятый день ушел на то, чтобы проявить пленку.
Десятый — Довженко монтировал. Рона был с ним в монтажной, чтобы преподать основные законы.
— Да нет же. Тут они идут вправо. Значит, в следующем плане движение должно либо продолжаться в том же направлении, либо остановиться. А вы сразу клеите кусок с движением в обратную сторону…
— А если перебить крупным планом?
— Пожалуйста. Другой разговор.
На одиннадцатый день после запуска сценария в производство готовую «Ягодку любви» принимала дирекция фабрики.
— Смешно, — сказал черноморский матрос Павло Нечес, назначенный недавно директором. Но, отсмеявшись вместе с остальными и утирая слезы, еще катившиеся по щекам, он добавил: — А только мы еще с вами хлебнем…
— Да ведь вроде бы вышла комедия, — удивился Рона. — Двадцать минут люди смеялись. Чего еще?!
Нечес покачал головой.
— Это Максу Линдеру можно. Посмеялся зритель, и ладно, давай рекламу, греби деньгу!
— А нам почему нельзя? — спросил Замычковский.
— С нас другой спрос. И посмеяться дай и подумать заставь. Это с меня непременно спросят. А я что скажу?
— Так ведь это вы один, Павло Федорович, все время учиться хотите. С такой учебы уши опухнуть могут.
— Нехорошо шутишь, — ответил Роне директор. — Таких, как я, у нас теперь целый народ. Раньше назывались — мужичье, а теперь — народ у власти. И потому нам всем и всегда надо сейчас учиться.
Он сказал это назидательно и даже пошумел по полу своей тяжелой палкой.
Нога его была ранена. Он прихрамывал. А палку ему принесли однажды дружки матросы. Они прихватили ее в буржуйской квартире, куда ходили изымать ценности в фонд государства. Палка была нарочито грубая, сучковатая; только набалдашник сработан мастером изощренно и дорого.
— Сам здоровый, как бык, — рассказывали дружки про бывшего хозяина палки, — а в коридоре такую герлыгу держит. На что ему?! Мы сразу про тебя вспомнили. Носи.
Вот он и носил ее шестой год.
Наверное, это было справедливо. Ведь должен же был тот класс, против которого он сражался в украинской степи на матросском бронепоезде, хоть как-нибудь возместить ему нанесенную рану.
Советской власти не исполнилось еще и десяти лет. И всего лишь шесть лет тому назад закончилась гражданская война.
Много вчерашних бойцов, так же как Павло Нечес, стали директорами фабрик и заводов, председателями исполкомов и совнархозов, слушателями всевозможных курсов, училищ и академий. От побежденного класса все они требовали одного: знаний. Все остальное казалось им простым и ясным.
Большинство из тех, с кем столкнулся Нечес, придя на Одесскую кинофабрику, отождествлялись в его представлении именно с побежденным классом. Видел же он фотографии Чардынина, где тот снимался во фраке и в цилиндре, с бутоньеркой в петлице, с моноклем в глазу.
И Нечес не уставал повторять:
— Меня над вами поставили для чего? Чтоб вы нас учили.
Довженко был свой. Хоть и отрекомендовался беспартийным.
И Нечесу он сразу понравился за то, что крестьянин, а не боится браться за самое интеллигентское дело. Прославился как художник; теперь берется за кинорежиссуру. И тоже мог бы уже учить. Пусть про это не забывает. С него и спрос больше.
Этот ход мыслей директора Довженко понимал и уважал.
Они оба друг другу нравились — старый матрос и молодой режиссер.
В просмотровом зале Довженко сказал Нечесу, что в первой своей работе он еще ни о чем, кроме техники кино, не думал. Это было для него нечто вроде курсового зачета. А теперь ему надо готовить диплом. Вот это совсем другое дело.
— Диплом, — повторил Нечес как бы с сомнением. — Ну что ж, давай диплом.
В мыслях своих и планах Сашко не собирался изменять жанру комедии. Придумано было много.
Начат был сценарий под названием «Потерянный Чаплин».
Чарли Чаплин оказывался на необитаемом острове. На этот раз комические трюки и положения должны были раскрыть серьезную, даже трагическую тему: самый человеколюбивый из людей остается в одиночестве.
Задуман был «Царь» — сатирическая комедия о Николае II с широким привлечением документального материала из старых хроник.
«Но обстоятельства сложились так, — писал потом Довженко в «Автобиографии», — что никакой комедии я так и не сделал. Опять получилась старая история: считался на одном факультете, а лекции слушал на другом. Отдельные комедийные места, разбросанные в моих картинах, всегда режиссировал с величайшим удовольствием. То, что делается у нас в советской кинематографии в области комедийного жанра, считаю неудачным и принципиально неверным. У нас комедийных персонажей почему-то лишают ума, а нужно делать совершенно обратное. Комедийный характер ничего общего с умственной неполноценностью не имеет».
Оказывается, Довженко считал себя прирожденным комедиографом. Он придумывал, не записывая, комедийные сюжеты до последних дней своей жизни. А «Ягодка любви» оказалась единственной комедией, которую он поставил.
Юрий Яновский никогда не скрывал, что герой его юношеского романа «Мастер корабля» — художник и кинорежиссер Сэв — написан портретно. Прототип этого портрета — Александр Довженко.
Первая беседа с Сэвом записана в романе так:
«— Провалили картинку, Сэв? — смеюсь я.
— Еще как провалил. С музыкой и барабанами, — хохочет мой друг, и эхо раскатывается по коридорам, как в лесу. — Зато теперь не провалю и не испугаюсь»[12].
Речь идет все о той же «Ягодке любви».
Директор оказался прав.
То, что было бы естественным и удовлетворительным для Макса Линдера, не простилось начинающему советскому режиссеру.
Картина даже не была выпущена на большие экраны.
Зрители смотрели ее, смеясь. А просмотрев, тут же о ней забывали.
Довженко чувствовал справедливость такого отношения. Он понимал правоту директора. И когда к нему подходили с сочувственно-утешительными словами, он только хохотал в ответ — именно так, как рассказывает Яновский. Впереди был «диплом», и добровольный студент сейчас его не боялся.
Но каким же должен быть этот «диплом»? Замыслов было множество. Но на этот раз давались они трудно. На бумагу сценарий никак не ложился.
Каждое утро Довженко по-прежнему приезжал на Французский бульвар.
У дома, где находилась дирекция фабрики, его встречали гипсовые львы с осклабленными мордами, сидевшие по сторонам лестницы. Львы были дружелюбны.