На фабрике всегда было шумно, людно, и уже все лица были знакомы Довженко и казались такими же дружелюбными, как львиные морды у входа.
Все это нравилось ему.
Нравилась здешняя атмосфера беззаботного веселья, не иссякающего никогда, хоть он уже знал, что большинство людей здесь работало много, нелегко и вовсе не беззаботно.
Нравилось обилие красивых лиц.
Нравилась теснота монтажных.
Нравился даже настойчивый запах дешевых леденцов, повсюду распространяемый ацетоном, при помощи которого склеивалась здесь пленка.
Нравилось близкое море.
И море хотелось ему снимать больше всего другого.
Чтобы было море, парусник, юнги на реях…
В греческой кофейне он уже рассказывал Яновскому отрывки ненаписанного сценария и непоставленной картины:
— Бьют склянки — начало дня. Солнце восходит, как флаг, и флаг поднимается на мачту, как солнце…
Там должен был быть бриг, потерпевший крушение… Люди в воде — на обломках мачт… Матрос, спасающий девушку…
Море вошло в жизнь Довженко впервые, и он мгновенно влюбился без памяти в его влажные и зыбкие горизонты. Новые слова, связанные с морем, зазвучали для него заклинанием: горишняк, трамонтана, трамбак, такелаж…
— У вас каждый день новый сценарий, — замечает Яновский в одной из записанных им бесед того времени.
Может быть, «Потерянный Чаплин» должен был вместить обе силы, которые тогда подчиняли себе Довженко: его старую склонность к комедии и его внезапную влюбленность и только что открывшуюся ему романтику моря.
Пора было сделать свой выбор, остановиться твердо на чем-либо и приниматься за новую работу.
Но тут его пригласил директор.
— Сашко, — сказал он ему. Его и здесь продолжали называть по-прежнему, — есть сценарий, который я могу отдать только тебе, никому другому.
Довженко начал было говорить, что сам пишет для себя новый сценарий. Но Нечес не стал его слушать.
— Ты говорил про диплом. Вот это и будет твоим дипломом. Ведь ты, кажется, знал Теодора Нетте?
Довженко подтвердил, и разговор сразу стал ему интересен — Нечес сказал:
— Сценарий называется «Сумка дипкурьера». А ведь дипкурьером ты тоже, кажется, был?
9
Защита диплома. «Сумка дипкурьера»
— Ведь дипкурьером ты тоже, кажется, был, — сказал директор.
— Недолго, — ответил Сашко, еще не зная, к чему тот клонит.
Директор протянул ему сложенный номер московских «Известий».
— А это читал?
Предмет разговора начал проясняться. Это прочитали на кинофабрике уже все и прочитанное дружно одобрили. На протянутом Нечесом газетном листе выделялись рубленые стихотворные строчки. «Товарищу Нетте» — чернел над ними крупный заголовок. А ниже — шрифтом помельче: «Пароходу и человеку».
На днях Сашко и Яновский тоже видели этот пароход на Одесском рейде, и Довженко поразился счастливой точности поэтических метафор:
На этот раз в газетный лист был вложен отпечатанный на машинке сценарий. Тоненькая тетрадка с несколькими вариантами заглавий и с именами двух авторов: Михаил Зац и Борис Щаранский.
— Прочитай, — сказал Нечес, — и приходи. Сегодня прочтешь — сегодня и приходи.
Довженко забрал с собою тетрадку и ушел туда же, где за два месяца перед тем Фауст Лопатинский читал его собственный первый сценарий.
С обрыва было видно море.
У берега, обронив паруса, стояли шаланды. А дальше, где за излучиной скрывался порт, белели, расходясь в открытом морском просторе, два парохода. Слышно было, как они коротко и дружелюбно гудят, желая друг другу доброго пути.
На днях Михаил Зац, встретив Довженко, говорил ему, что заканчивает новый сценарий. Он не сказал, о чем пишет, а только загадочно цокнул языком и сделал жест, который следовало понимать, как обещание шедевра, недоступного воображению смертных. Впрочем, так бывало всегда, когда Миша Зац — его только Мишей и называли на фабрике — заканчивал очередной сценарий. Притязательность, полная вера в то, что начатый труд сверхважен для людей, что общество в нем нуждается, — это чувство столь же необходимо в художественном творчестве, как и взыскательная неудовлетворенность Зац был профессионалом. Он писал сценарии один за другим, не поспевая за собственным воображением и извлекая лишь самую ничтожную часть из неистощимого запаса жизненных историй, которые он знал и умел превосходно рассказывать.
Ему было лет двадцать с небольшим. Истинное дитя Молдаванки, сын сапожника и сам сапожных дел подмастерье, он рос под веселые перебранки биндюжников, митинговые перепалки агитаторов, револьверную пальбу дружков Мишки Япончика. Где-то рядом с ним проходили, шутили, внезапно навсегда исчезали люди, которых он привык называть дома «тетя Вера», «дядя Исак» и о которых впоследствии узнавал как о героях-подпольщиках, бесстрашно отдавших жизнь за дело, которому они служили.
Революция прошла через его детство, через домик сапожника на Молдаванке; большевичкой-подпольщицей оказалась, как он тоже узнал лишь годы спустя, его старшая сестра.
Рыжий, веснушчатый, необычайно подвижной, он говорил гулким и хриплым голосом биндюжника, будто нарочно, будто подражая кому-то. Нельзя было поверить, что этот сильный голос принадлежит щуплому маленькому человечку. Среди молодых сценаристов, появившихся на Французском бульваре, когда ателье Харитонова стало кинофабрикой ВУФКУ, Михаил Зац был одним из самых способных. Это тоже было одним из нередких чудес того времени. Ведь, кроме самой жизни, его никто ничему не учил. Но у него был прирожденный талант, и раскрылся он верно.
Жаль, что великое множество его рассказов, представлявших собою как бы разрозненные главы истории Молдаванки, остались никогда не записанными. История эта восходила к чумной эпидемии 1829 года и заканчивалась почти век спустя поимкой Мишки Япончика. По сценариям М. Заца поставлено около десятка фильмов. Один из них впоследствии был озвучен и до сих пор заслуженно продолжает оставаться в числе лучших фильмов первых лет украинского кино. Это «Ночной извозчик»; его поставил режиссер Г. Тасин. Амвросий Бучма виртуозно исполнил в этом фильме главную роль. Незадолго до Отечественной войны в издательстве «Молодая гвардия» вышла единственная книжка М. Заца — небольшая повесть «Золотой берег». В ней рассказывалось о приключениях пионеров на берегу Черного моря. Пионеры строили лодку, чтобы пуститься на ней в плаванье. На ту же тему был задуман сценарий, но он так и не успел превратиться в картину. Меньше чем через год после выхода книжки Миша Зац оставил Одессу вместе с последними ее защитниками. Он попал в осажденный Севастополь и, как многие другие, не смог оттуда уйти. После войны стало известно, что он был в одном из крымских партизанских отрядов, сражался в горах и погиб от ран незадолго до того, как керченские десантники начали освобождение Крыма.
Но все это случится через пятнадцать лет после того, как Александр Довженко получил от директора Нечеса тетрадку со сценарием, который ему предложили прочитать и поставить. Вернемся же к берегу, где Сашко дочитывает эту тетрадку.
Материал сценария был близок Довженко. Тем ревнивее отнесся он к прочитанному тексту.