Поначалу Александр Петрович искал в Яреськах, так же как искал и находил он во многих других местах, лишь натуру для нескольких эпизодов «Звенигоры». Однако нашел он нечто неизмеримо большее. Яреськи стали для него как бы второй (после Сосницы) родиной духа, и нигде не испытывал он с такой полнотой счастливое чувство творческой свободы, называемой вдохновением. Дело, конечно, не в каких-либо исключительных свойствах самих Яресек; причиной была искренность и теплота взаимоотношений, что завязались здесь у Довженко со множеством людей.
Так или иначе, всякий отъезд в Яреськи на протяжении долгих лет становился для Довженко праздником: за порогом оставались многие докучные заботы; с приездом в Яреськи Александр Петрович изменялся даже и внешне.
Он ходил здесь в крестьянской одежде — в полотняной рубахе, стянутой шнурком у ворота, в полотняных штанах, подпоясанных «очкуром».
Вечерами он любил уходить с яреськовскими дедами на Псел, на рыбалку. Слушая бесконечные рассказы, извлекал для себя сюжеты и лепил характеры. По-детски радовался немудрящим подаркам новых друзей: гибкой удочке, вырезанной из орехового хлыста, или блесне-самоделке. Слушал песни и пел охотно сам.
Баба Христя — так звали в Яреськах соседи вдову старого Костя Корсуна — вспоминала потом, что особенно Сашко любил петь:
Но, может быть, именно эта песня запомнилась ей лишь по той причине, что и сама баба Христя, когда рассказывала про это, стала уже бедной вдовой и слишком ясно себе представляла, как сиротливо может чернеть горький вдовий надел среди зеленых делянок…
Однажды Сашко спросил у квартирного своего хозяина Федора Корсуна:
— А бывают ли у вас на базарах кобзари?
Федор рассказал, что неподалеку от Яресек, в селе Велика Багачка живет слепой кобзарь, который не только поет, но и сам складывает песни. «У нас, — сказал Федор Корсун, — знают его и любят». А зовут кобзаря — Кушнерик, Федор Данилович. Видеть его можно в любой день, нет надобности дожидаться базара.
Наутро Довженко попросил у директора съемочной группы машину.
Пригласив с собою хозяина хаты, он поехал в Велику Багачку.
Кобзаря застали дома. Федор Данилович оказался крепким дедом, не слишком еще старым: ему было пятьдесят восемь лет. Черные очки прятали его слепые глаза.
Гостей кобзарь принял в саду, угостил медом, но петь сразу не стал, пообещал, что сам придет нынче вечером в Яреськи, к Корсуну, и уж тогда споет что сумеет.
Кобзари — это в истории Украины не просто поэтическая страница, каким бы исключительным ни было именно поэтическое ее содержание. В народной жизни были кобзари не только хранителями и распространителями старых преданий, и не только эстетической стороной исчерпывается их значение в истории становления и развития украинской общественной мысли. На протяжении по крайней мере четырех веков кобзари были как бы чувствилищем народа и его будителями — в самые глухие и трагические периоды жизни Украины и в дни самых высоких героических всплесков освободительной народной борьбы. Сколько молодых крестьянских ребят уходили на Сечь, и потом под хоругви Железняка и Гонты, и еще потом к Устиму Кармалюку, и — вплоть до 1905 года — в схватки множества местных крестьянских восстаний именно после того, как слушали они песни слепого кобзаря на многолюдных ярмарках, во внезапно образовавшейся напряженной и чистой тишине. И те, кто пришел в ряды Кирилло-Мефодиевского братства, недаром искали встреч с кобзарями, и записывали их песни, и подражали им, делая первые шаги в создании новой, уже не устной, а печатной национальной поэзии. А в те годы, когда царские запреты лишили украинцев своего печатного слова, своего театра, — каких-нибудь восемьдесят-семьдесят лет тому назад — думы Остапа Вересая, Ивана Крюковского, Федора Холодного вместе с нелегальным шевченковским «Кобзарем» несли родное живое слово, проникавшее к самому сердцу народа.
Федор Кушнерик из Великой Багачки был учеником славного кобзаря Михайла Кравченко, известного по всей Слобожанской Украине.
Ослеп Федор Кушнерик в шестилетнем возрасте, выучился играть на скрипке, играл все на тех же базарах, которые были в тогдашнем быту не только торжищем, но и клубом, и театром, и концертным залом. С Кравченко он повстречался, когда тому было за пятьдесят, да и самому Кушнерику исполнилось уже тридцать пять. Но, тридцатипятилетний, он пошел вдруг в ученики; стал ходить за учителем по селам — два мальчишки-поводыря водили двух слепцов, одного с бандурой, другого со скрипкой, по дорогам Полтавщины, Сумщины, Харьковщины.
Лет десять назад Кравченко умер; Федор успел многому от него научиться, но этого ему было мало. Иной становилась Слобожанщина, и Кушнерик, появляясь с бандурой на базарах, пел не только тревожные старые бывальщины, переданные ему учителем, но и настраивал инструмент на мажорный лад, чтобы исполнить им самим написанные думы о новой жизни Его думу «Батько Ленин» хорошо знала вся округа.
В Яреськах Кушнерик появился, как обещал, по вечерней прохладе.
Он шел не торопясь, без поводыря, мелко остукивая знакомую дорогу толстой суковатой палкой. Похожая на большой ковш бандура была закинута за спину. Кушнерик безошибочно остановился у тына, ограждавшего сад Корсуна, и шагнул за открытую ему навстречу калитку.
— Здравствуйте, добрые люди, — поздоровался он с поклоном.
Гостя проводили под вишню, усадили на лавку перед вкопанным в землю столом, и он привычным движением перебросил бандуру из-за спины на колени.
Это был двадцатитрехструнный — девять басов налево, четырнадцать приструнков направо — инструмент, такой же точно, как тот, что заказывал для себя когда-то, по опыту своему и разумению, Михайло Кравченко.
Все так же неторопливо, с естественно-непринужденной торжественностью Кушнерик достал из кармана и надел на пальцы правой руки наперстки с косточками, от них звук голосистее и сподручнее играть — не так скоро устанешь, а Кушнерик угадал в своем утреннем госте настоящего слушателя и играть собирался долго.
— Что же спеть вам? — спросил кобзарь, словно сам у своего сердца.
И сам себе не ответил.
Но запели подструнки, глухо зарокотали басы бандуры, и сам Кушнерик изменившимся вдруг, окрепшим и звучным голосом певуче заговорил про то, как бежали из басурманской неволи, из города Азова три брата: два ли то брата конных, а третий — пеш-пехотинец.
Пел потом кобзарь про Марусю-Богуславку.
Она пришла к пленным запорожцам в каменную темницу крымского города Кафы и пообещала выпустить узников из тюрьмы — дошли бы они только до славного города Богуслава и принесли привет от нее к отцу-матери. А саму Марусю освобождать уже поздно —