На другом подтягивал падающие штаны молодой международник с близорукими глазами. В редакции его называли «Бузей».
На третьем за хаотической горой рукописей Блакитный узнал самого себя и весело рассмеялся.
— Сашко! — сказал он внезапно. — У нас альманах выходит. Сделайте нам эмблему.
— Какой альманах? Какую эмблему?
— Ну, конечно, «Гарт». А эмблему придумайте сами.
Украинским словом «Гарт» (по-русски «Закал») именовался союз украинских пролетарских писателей, основанный В. Блакитным-Елланским в 1923 году.
Довженко присел к краю стола и набросал эскиз: простой рисунок и жирные прямоугольники стилизованных букв были заключены в четкий круг зубчатого колеса. Лаконизм и простота элементарных запоминающихся деталей делали рисунок похожим на фабричную марку.
Довженко сделал еще эскиз и еще. Зубчатое колесо оставалось. Рисунок внутри колеса он продолжал искать.
Блакитный остановился на одном из эскизов.
— По-моему, то, что надо.
Он сказал Довженко:
— Неужели вам, Сашко, не надоело мотаться по свету? Жить сейчас надо в Харькове. Тут дня нет, чтобы что-нибудь не переменилось. Станете вистянским карикатуристом…
Калюжный хитро улыбнулся. Он узнал те же интонации и тот же темперамент, которые чуть не склонили его к перемене профессии. Подражая Блакитному, он повторил слова, что были тогда обращены к нему:
— Станешь знаменитым, как оперный тенор. От девчат отбою не будет.
Не замечая подвоха, Блакитный радостно подтвердил:
— Конечно!
На следующий день газета шла с карикатурой, под которой стояла подпись Сашко.
Был еще у Довженко с Блакитным серьезный разговор с глазу на глаз.
— Это все хорошо, — сказал Сашко. — Только ведь у меня неприятности.
Блакитный взглянул вопросительно.
— Я из партии исключен, — объяснил Сашко.
— В курсе, — сказал Блакитный. — Не прошел чистку? Это мне Дмитрий Захарович говорил.
— Не «не прошел», — поправил Сашко для точности, — а не проходил. Послал из Берлина бумаги, все, какие положено, а тут говорят: не получали. Исключен за непрохождение.
— А стаж был какой?
— С двадцатого.
— И бумаги, говорите, посланы?
— Все. И своевременно.
— Значит, должны отыскаться. Думаю, сумеем найти.
К этому разговору они больше не возвращались.
Довженко на эту тему вообще ни с кем не разговаривал. Но сам думал об этом много и трудно, считая свое исключение формальным и несправедливым.
«Разве по бумагам человека узнаешь? О человеке судить нужно не по бумагам, а по делам».
И свои дела он навсегда привык проверять только так: партийно им сделанное или не партийно?..
Чемодан Довженко, его краски и свернутые рулоном холсты были перетащены с Совнаркомовской на Сумскую, прямо в редакторский кабинет. «Комнаты для приезжающих» у редакции не было. Свободного жилья в Харькове не было тоже. Карикатурист Сашко поселился на том самом диване с торчащими пружинами, который и до того служил первым приютом для многих «новобранцев» Блакитного, начинавших свой путь в украинскую советскую литературу.
Письменный стол по ночам тоже оказывался оккупированным: на нем спал выпускающий Мека — старый бездомный газетчик, помнивший «Южную копейку», «Приазовский край», целую галерею полуграмотных издателей и бесчисленное количество одесских, ростовских и петербургских репортерских анекдотов. Мека возвращался из типографии поздней ночью и, укладываясь на столе, пробовал заговаривать с Сашко:
— У вас сегодня хорошенькая карикатурка. Метранпаж смеялся. А я работал с Александром Яблоновским, когда у него уже было неплохое имя. И если его фельетон стоял в номере, он всегда спрашивал: «Наборщики смеялись?» Так это я вам правду говорю: метранпаж сегодня смеялся. И все-таки я не могу понять одного, Александр Петрович. Зачем вам все это нужно? Газета-шмазета, карикатуры-марикатуры! Это же дело для таких босяков, как я. А вы, вместо того чтобы ехать в купе международного общества спальных вагонов в город Христианию, спите на этом грязном диване с пружиной в боку.
Довженко не спал, но и не откликался.
Все складывалось правильно. Он хотел стать профессиональным художником и, наконец, стал им.
3
Тридцать лет. Первые итоги
На первом году работы в «Вістях» Александру Петровичу Довженко исполнилось тридцать лет.
Самое время оглянуться на прожитую жизнь.
Вспоминая в своей биографии юношеские годы, Довженко писал:
«Мне казалось, что я все могу».
Но когда он думал о выборе предстоящей профессии, то (как сам он признавался впоследствии) мечты его «летали в сфере архитектуры, живописи, мореходства, дальних плаваний, разведения рыб и учительства».
Впрочем, он тут же добавляет:
«Может быть, учительство я сейчас примысливаю к тогдашним моим мечтам, потому что оно было единственным, чего я тогда достиг».
Семнадцати лет, в 1911 году, он поступил в Глуховский учительский институт. Тогда эти учебные заведения назывались еще не институтами, а семинариями.
Сдавать экзамены в учительскую семинарию имели право те, кто окончил так называемые высшеначальные училища. Именно такое образование и успел получить к тому времени Александр Довженко. Семинария привлекала его еще и потому, что там можно было рассчитывать на стипендию в сто двадцать рублей в год, что избавило бы его от необходимости сидеть на отцовской шее.
Была и еще одна причина, быть может решающая. Сашко рассуждал: учительствовать буду зимой, а лето все мое, броди с этюдником где захочешь и сколько влезет.
Экзамены он сдал и в числе принятых оказался самым младшим. Остальные пошли в семинарию, будучи уже учителями начальных школ с пятилетним, а то и с десятилетним стажем.
Тогдашний Глухов на редкость соответствовал своему названию. «Обывательский городишко», — коротко вспоминает о нем Довженко.
Но в Глухове Довженко, с детства говоривший дома по-украински, а в школе учившийся по-русски, впервые стал читать украинские книги. Они издавались во Львове, принадлежавшем Австро-Венгерской империи, через рубеж проникали тайком, читались из-под полы.
Тупая русификаторская политика царского правительства возбуждала в среде украинской молодежи острую потребность национального самоутверждения. Это чувство впервые испытал в семинарские годы и Александр Довженко.
Учился он средне. Стипендия ему не досталась. Отец вынужден был распроститься с десятиной земли, продать ее, чтобы дать сыну возможность доучиться.
Он готов был на все, неграмотный отец, чтобы «выучить своего сына на пана».
Из семинарии Александр Довженко вышел в 1914 году, — вышел, по его же словам, «политически неграмотным и темным юношей девятнадцати с половиной лет».
Когда началась война с Германией, от воинской службы его по болезни сердца освободили.
Он учительствовал во Втором Житомирском смешанном высшеначальном училище. Его предметами были природоведение и гимнастика. Учителей не хватало; работы у Довженко все прибавлялось. Он стал преподавать физику, и географию, и историю — учил детей зимой, а летом водил школьников на экскурсии по речке Тетерев; ребята собирали гербарий, а Довженко писал пейзажи, и так продолжалось до тех пор, пока он не понял, что любимое дело не может быть делом любительским, оно требует, чтобы человек отдавал ему всего себя, без остатка.
Но чтобы так отдаться любимому делу, надобно твердо верить в свой талант. А уверенности не было. Сашко мечтал об Академии художеств. Она, однако, была далеко — в Петербурге. А Сашко смог доехать только до Киева и заявление понес в университет святого Владимира на естествоведческий факультет.
Его не приняли. Высшеначальное училище и учительская семинария не составляли ценза, необходимого для сдачи университетских экзаменов. Выяснилось, что высшее образование он сможет получить, лишь поступив на экономический факультет Коммерческого института.