Но это был еще 1929 год, самое начало года, и Довженко еще лишь заканчивал первый большой фильм, который он ставил 'по собственному сценарию, сам задумывал от начала и до конца, — «Арсенал».
12
Тимош Бессмертный
Между окончанием «Звенигоры» и началом работы над «Арсеналом» Довженко не дал себе буквально ни дня передышки. Даже шумный успех только что законченной ленты не смог отвлечь его от неодолимой потребности поскорее осуществить новый, от начала до конца созревший замысел.
Можно сказать с уверенностью, что сценарий «Арсенала» целиком сложился в представлении автора еще тогда, когда снималась «Звенигора»; он был придуман в ожесточенном споре с тем, что снимал Довженко, стремясь по-своему осуществить чужой замысел. Довженко хотел рассказать снова о том же, но на этот раз совершенно по-своему. Именно успех сделанной картины торопил его: еще не закончив «Звенигору», он уже твердо знал, что умеет больше и лучше.
О полемичности «Арсенала» по отношению к «Звенигоре» говорит даже имя главного героя: Тимош Стоян — назвал его Довженко, как бы переселяя из фильма в фильм все того же Тимоша, который проходил в «Звенигоре» свой путь, начав его сельским босоногим подростком, чтобы затем — через солдатчину и революцию — войти инженером-строителем в первую пятилетку. И самый выбор актера (С. Свашенко), исполнявшего роль Тимоша и в «Звенигоре» и в «Арсенале», напоминал зрителю о том, что перед ним на экране тот же герой, та же биография.
Но сценаристы «Звенигоры» лишь прочертили схему его жизни, а на этот раз Довженко намеревался извлечь из этой схемы поэтический образ героя богатырской былины.
Сравнивая потом оба фильма, Микола Бажан писал: «Звенигора» была, так сказать, фильмом горизонтального разреза, показывая историю украинского крестьянства на протяжении столетий. «Арсенал» же в разрезе вертикальном, через все слои и прослойки, показал одну эпоху, один год. Год, который был подготовлен годами и веками и который наложил свою печать на годы и века. Семнадцатый год двадцатого столетия».
К тому времени, когда Довженко принялся за постановку «Арсенала», еще и трех лет не прошло от начала его работы в кино. Сейчас в просмотровом зале киноархива можно увидеть весь этот путь стиснутым в пределах четырехчасового сеанса. И немногие кадры, сохранившиеся от «Ягодки любви», и «Сумка дипкурьера», и «Звенигора», и, наконец, «Арсенал» успевают пройти на экране за это короткое время, а когда в маленьком зале снова вспыхнет свет, останется впечатление, будто вы только что видели короткий разбег, внезапный удар о трамплин и головокружительный взлет в высоту. В три года жизни и в четыре часа экранного времени укладывается весь путь Довженко от ученичества к зрелому мастерству, отмеченный двумя картинами, оставшимися в истории киноискусства.
После «Арсенала» Довженко уже никогда не вернется к работе по чужим сценариям. Создание фильма будет представляться ему (как и Чаплину) единым творческим процессом, где литературный замысел и режиссерское воплощение слиты постоянно. Но сколько упреков — именно за это — еще предстоит ему выслушать! Чаще за спиной у него, реже в глаза, напрямик, будет годами повторяться несправедливая фраза: мол, «беда режиссера Довженко в том и состоит, что он не хочет расстаться с Довженко-сценаристом».
Но сценарист и режиссер жили в нем неразделимо. Так у сиамских близнецов соединены и кровеносная и нервная системы. Попытка разъединить их путем хирургического вмешательства угрожала бы смертью обоим.
А не соединись в нем писатель с художником, сценарист с режиссером, мы бы никогда не узнали ни «Землю», ни «Щорса».
В 1935 году Довженко говорил о своем двуединстве со счастливой и веселой уверенностью:
«Я сам пишу сценарии, я люблю писать сам сценарии, я люблю, когда во мне рождаются идеи, образы… Самое рождение и воплощение их в сценарии являются для меня наиболее творческим и радостным процессом. И я смотрю на свою режиссерскую работу всегда как на повторение творческого процесса, и весь свой труд я мыслю как единый комплекс выражения себя в нашей жизни»[31].
А спустя четырнадцать лет, наслушавшись одних и тех же несправедливых упреков и отругиваясь от оппонентов с нервной запальчивостью, он снова писал о том же. Но только пропало ощущение творческой удовлетворенности, и о своем литературном труде он уже говорил как о вынужденной необходимости. На этот раз он утверждал: «Сценарии я писал вовсе не из принципа, а из нежелания и неспособности в силу малой культуры украинских писателей обеспечить меня удовлетворительными, политически благородными и образно богатыми сценариями. Сейчас это вошло в привычку. Таким образом, моя жизнь в кинематографии была разорвана пополам. Одну половину у меня отняли писатели, обвиняющие меня ныне на своих пленумах в том, что я мало сделал для украинской кинематографии, за что я их не презираю, но отношусь к ним с горестным и скорбным недоумением. Я мог бы сделать больше картин и легче пройти этот двадцатитрехлетний путь».
В горьких словах звучит не только раздражение, но и усталость; не только обида, но и несправедливость — и к другим и к себе самому. А в ту пору, когда ставился «Арсенал», до усталости было еще далеко. И сценарии Довженко писал не потому, что не нравились чужие, а потому что не мог не писать сам.
Образы нового фильма возникали перед ним, как картины на загрунтованном полотне.
Замысел был основан на реальных событиях десятилетней давности.
26 января 1918 года рабочие киевского завода «Арсенал» подняли восстание против Центральной рады. К ним присоединились железнодорожники, потом рабочие других заводов и мастерских. Бои длились шесть дней. Петлюровцы жестоко подавили восстание. Сотни рабочих были расстреляны без суда и следствия. Но каратели торжествовали недолго. Еще доносились с окраин последние выстрелы повстанцев, когда 8 февраля в Киев вступили красногвардейские части и в городе была снова провозглашена Советская власть.
Старинные, петровской постройки, массивные стены Арсенала до сих пор испещрены следами снарядов и пуль. На небольшой площади перед крепостными воротами стоит памятник: на цоколь взнесена пушчонка, из которой арсенальцы сделали первый выстрел по войскам Центральной рады.
Александр Довженко, тогда еще киевский студент, был свидетелем этих событий.
С тех пор он много передумал. В названии «Арсенал» для него звучало не только собственное имя одного революционного рабочего коллектива; рабочий класс — неисчерпаемый арсенал революции, таким был главный замысел фильма.
На протяжении всей своей творческой жизни Довженко относился к «Арсеналу» как к любимому первенцу. Он часто возвращался к нему в своих выступлениях, находил в нем примеры, читая лекции перед студенческой аудиторией в Государственном институте кинематографии. Подробно говорил он об «Арсенале» и в докладе, с которым в январе 1935 года выступил на юбилейном заседании, посвященном пятнадцатилетию советского кино.
«Сценарий я написал сам в течение двух недель, — сказал он, — поставил фильм в течение шести месяцев».
И заговорил о самом фильме:
«Сегодня в памяти критиков сохранилась от «Арсенала» только фигура Васыля, в которого стреляют и которого никак не могут убить. Больше ничего… Очевидно, у них слабая память. Между тем в моей творческой практике «Арсенал» занимает не случайное место: это и до сих пор не вполне верно или недостаточно понимают. «Арсенал» — фильм откровенно политический. Он имел для меня огромное значение. В «Арсенале» я, в условиях тогдашней обстановки на Украине, выступал в первую очередь как политический боец. Я поставил перед собой, делая этот фильм, две цели: громить украинский национализм и шовинизм и быть поэтом и певцом рабочего класса Украины, осуществившего социальную революций. Эти две задачи в тех условиях и в то время были для меня самыми важными. Вот почему, не выработав еще теоретического обоснования своих поисков в области формы, в области приемов, я сплошь и рядом действовал так, как действует боец в схватке, не думая о том, по правилам рубки рубает он врага или не по правилам. Если бы меня тогда спросили: как вы работаете и что вы думаете, я, вероятно, ответил бы так же, как французский художник Курбе отвечал одной даме, спросившей его, что он думает, когда пишет картину. Он сказал ей: «Мадам, я не думаю, я волнуюсь…»