Для Довженко тема Арсенала стала истоком думы обо всей Украине в огне революции. И все размышления первого послереволюционного десятилетия преломились во взгляде художника на прошлое.
Так строится фильм в целом, так построены и все составляющие его эпизоды.
Поезд, слетающий под откос, становится олицетворением всего авантюризма Центральной рады. Мы начинаем понимать это уже с тех кадров фильма, где машиниста заставляют гнать поезд под уклон, несмотря на то, что у него лопнули тормоза.
Здесь появляется Тимош Стоян.
Длиннополая солдатская шинель подчеркивает стройность его высокой фигуры. Давно не бритая черная борода оттеняет одухотворенность юношеского лица. В темных глазах — лукавство и решительность. Улыбка и грусть с удивительной легкостью сменяют друг друга. В сценарии немого фильма — перед появлением титра со словами, произносимыми Тимошем, Довженко пишет: «Послышался приятный голос». И мы в самом деле слышим этот «приятный голос», видя, как на немом экране Тимош пытается урезонить шумливых друзей-окопников, пугающих машиниста наганом.
— СПОКОЙНО, ХЛОПЦЫ, ИСПРАВИМ ТОРМОЗА САМИ.
Может, и сумели бы исправить, если б не появился у поезда гайдамацкий отряд, чтобы разоружить фронтовиков «именем Украинской народной республики».
Тимош задает гайдамацкому старшине свой вопрос:
— ИМЕНЕМ УКРАИНСКОГО НАРОДА? КТО СКАЗАЛ?
Ему, Тимошу, сыну крестьянской Украины и воспитаннику молодого украинского рабочего класса, очень важно сейчас выяснить: кто же это может — и по какому может он праву — разговаривать от имени украинского народа? Ио гайдамацкий старшина не умеет ему ответить.
По знаку Тимоша раздвигаются двери теплушек…
С этого момента эпизод становится все динамичнее. В сценарных записях еще не ощущается стремительного нарастания темпа. Динамика, очевидно, рождалась в монтажной. Это там, привычно перебросив через шею десятки полосок остро пахнущей грушевой эссенцией пленки, Довженко выхватывал эти полоски одну за другой, свирепо сокращая отснятые планы: дверь, пулемет, еще дверь, пулемет; пулемет за шестой откатившейся дверью; тронувшийся без машиниста поезд; бегущий вслед машинист (короче! еще короче! еще быстрее вращенье колес! еще резче внезапный возглас с немого экрана: «КРУТИ, ГАВРИЛА!»); крупно и коротко — на один миг — захлебывающаяся гармошка в руках солдата; тоже на миг — бешеные глаза гармониста; быстрее, еще быстрее мельканье пристанционных садов и огородов; изнемогающий машинист отстает от поезда; на миг — появление Тимоша на платформе, у орудия, прихваченного дезертирами с фронта; карты; гармошка; поезд влетает на мост…
В сценарии записаны слова, которые горланят солдаты, окружившие гармониста в теплушке. На экране мы видим только широко раскрытые рты. Ветер чудовищной скорости забивает дурной песенный ор. И сразу — драка в паровозной будке, свалка растерявшихся, смертельно испуганных людей: куда поворачивать ручку? Никто не знает.
Кажется, увеличить темп движущегося изображения, летящих наперегонки кадров уже немыслимо. Сейчас все сольется в неразличимый вихрь световых пятен. И все же динамика продолжает нарастать. Мелькают перекошенные от ужаса лица станционных служащих. Неуправляемый, с лопнувшими тормозами, поезд влетает на занятый путь.
Довженко не стал натуралистически показывать ужасы катастрофы.
Глубина трагедии передана наступающей тишиной, резким замедлением, внезапно сменившим вихревое движение.
Переход от динамики к статике достигнут при помощи той же гармошки. Только что она подчеркивала бурную смену монтажных кусков, то и дело возникая между планами; теперь мы видим только эту гармошку, одну ее, без хозяина. Видим долго.
Все движения замедленны, как при рапидной съемке.
Здесь фильм точно следует сценарию.
На экране — крыша какой-то служебной станционной постройки.
«Но вот откуда-то с неба падает на крышу знакомая нам гармошка. Упала, вздохнула и медленно поползла вниз… Упала на другую крышу, пониже, а оттуда упала на землю, как-то выгнулась вверх, словно живая, и вдруг быстро опустилась на землю».
Весь этот отчаянный бег навстречу катастрофе и трагичность самой катастрофы переданы в фильме с огромным мастерством и необыкновенной силой. Недаром писал Садуль о значении, какое имел эпизод «Арсенала» для всего мирового киноискусства. Можно предположить, что и Джузеппе де Сантис, тридцать с лишним лет спустя создавая свой знаменитый фильм «Рим в 11 часов», хорошо помнил довженковское крушение поезда — конечно, не для того, чтобы впрямую подражать ему, но обращаясь к монтажным принципам, впервые найденным когда-то молодым украинским режиссером.
Этот эпизод фильма, так же как и все предшествующие, Довженко заканчивал политической точкой, лобовой и ясной, как «мораль», завершающая басню.
Тимош Стоян поднимается из-под обломков. Вокруг — обугленные солдатские тела. Паровоз превращен в груду железного лома.
Обрывая картину трагедии, появляется на чистом экране титр — убежденные, спокойные слова Тимоша:
— СДЕЛАЮСЬ МАШИНИСТОМ.
И мы понимаем: он говорит не о железнодорожном локомотиве, не о перемене профессии. Он дает ответ на собственный вопрос, обращенный к гайдамацкому старшине. Своей рукой Тимош собирается повести паровоз истории — образ, чрезвычайно распространенный в то время и только что использованный самим Александром Довженко в финале «Звенигоры».
Титр отвечает исчерпывающе: вот кто — и никто больше — имеет право говорить от лица украинского народа и «вести паровоз». Такие, как Тимош, и только они. Так в «Арсенале» продолжает развиваться и проясняться тема «Звенигоры».
Год назад в «Звенигоре» Довженко показывал украинских националистов эмигрантами, покинувшими отчую землю. Там являлись зрителю вурдалаки, поднявшиеся из могил и затеявшие сумрачные и кровавые игры в политику.
В «Арсенале» в те же игры играют еще полные сил, отъевшиеся на родимом сале помещики и заводчики, кооператоры и «просвитяне», пожилые попы и юные семинаристы, дамы «из общества» и старшеклассницы-гимназистки. Они предстают в упоении властью, добытой посредством путча и захваченной ими, как сами они полагают, на вечные времена. В посвященных им эпизодах в кинорежиссере Довженко просыпается карикатурист Сашко. Он рисует весенний шабаш всевластного мещанства, самоупоенного и оттого еще более жестокого и тупого.