И повалилось хозяйство.
И повалилась деревня.
А когда деревня повалилась — зачернел и город.
Потому что не стало головы, разума и рассудка»[38].
Читая этот отрывок, легко заметить, что забота о сохранении патриархальных устоев скрывает иную тревогу: как бы не «зафинтил» мужичок, да уж не в своей избе, а так, что и пугачевщина покажется младенческой забавой. Не в «зазнобушке» тут дело, а в том, что машина потребует от мужиков грамотности, а грамотность — это ведь не только уменье читать, но и потребность в размышлении. А размышления над собственной жизнью непременно приведут мужика к сознанию несправедливого ее устройства — надоумят потянуться к помещичьей земле, прибавят силы и разума, чтобы окоротить кулака. Вот что позволяла разглядеть обыкновенная жнейка на крестьянском поле. И именно эта революционная перспектива обозначала для Розанова и «повалившуюся деревню» и «зачерневший» вместе с нею город.
И агитация против трактора, распространяемая врагами коллективизации, была уже испытанным средством самозащиты: она обращалась к крестьянину, призывая его оборонить от физического угнетения ту землю, к которой он испытывал язычески-религиозное сыновнее чувство.
Сын украинского села, Александр Довженко с детских лет привык относиться к земле с такой же сыновней благодарностью и любовью. Но он был уже и горожанином. И, воспитанный городом, он органически впитал в себя новое чувство века: уважение к машине, несущей раскрепощение от черной работы. Недаром столько машин, почти фантастических, появлялось на его первых живописных полотнах.
Поэтому в новом сценарии Довженко именно образ молодого тракториста стал воплощением сил, что пробуждают село для новой, социалистической жизни.
Молодой тракторист Васыль вместе с новым — поэтическим — отношением к машине и к расширенным ею горизонтам земледельческого труда сохраняет исконное (и тоже поэтическое) отношение к земле, унаследованное им от отца своего Опанаса Трубенко, и от деда Семена, и от многих поколений предков, исчезнувших в вековом тумане истории.
В то время, когда Александр Довженко начинал съемки «Земли», Сергей Эйзенштейн и Григорий Александров заканчивали длившуюся на протяжении трех лет (1926–1929) параллельно со съемками «Октября» работу над фильмом, посвященным той же теме революционного обновления деревенской жизни. Назывался этот фильм «Генеральная линия».
Подход к решению одной и той же задачи позволяет яснее увидеть не только стилевые различия в творческой манере Эйзенштейна и Довженко, но и присущее каждому из этих художников своеобразие мышления и поэтики, особую природу рождения образа: у Эйзенштейна — обусловленную логическими умозаключениями; у Довженко — эмоциональную, чувственную, при которой поэтический образ опережает и определяет собою логические построения.
Работая над «Генеральной линией», Эйзенштейн как бы расчленил взятую им тему на ряд отдельных тезисов.
В кинематографию, таким образом, вводится принцип, по которому Маяковский делал серии «Окон РОСТА».
Условный, очень простой сюжет позволяет решать монтажные куски фильма как агитационные плакаты, объединенные присутствием одних и тех же персонажей. Эти персонажи — вдова бедняка Марфа Лапкина, толстый кулак, хитрый поп — столь же плакатно-условны, как «Фома и Ерема» в агит-стихах Маяковского.
Фильм был сделан с необыкновенно щедрой изобретательностью. В нем поражали внезапная резкость монтажных сопоставлений, неожиданность ракурсов, плакатный гротеск портретных характеристик, живописный лиризм превосходно снятых деревенских пейзажей.
В фильме есть сцена, до сих пор непревзойденная по своей выразительности.
По просторному лугу, под яркой и тревожной чернотой грозовых туч рассыпалось огромное стадо коров. Пользуясь двойной экспозицией, Эйзенштейн показывает в тучах гигантскую призрачную фигуру могучего белого быка, ринувшегося на стадо и ослепленного страстью. Вслед за этим в черно-белом фильме — в ту пору, когда цветного кино еще не было и в помине, — Эйзенштейн монтирует очень короткие куски — по два-три кадра пленки, окрашенной в разные цвета. Никакого изображения на этих кусках нет. Световые вспышки, возникающие на экране, действуют ошеломляюще. Перемежающийся спектр внезапно застилает весь мир цветным туманом, как перед взглядом быка.
Изобретений в фильме было много.
Необыкновенно впечатляюще сняты были эпизоды, призванные показать жизнь старой деревни, с ее устрашающей косностью и темнотой. Но и противопоставляя старине вытесняющую ее деревенскую новь, режиссеры не теряли выразительность киноязыка, искали и находили неповторимые по красоте пейзажи, стремились к плакатно-броской убедительности лаконического образа.
Так же как и в «Потемкине», как в «Октябре», большинство ролей в этом фильме исполняли не профессиональные актеры: исполнители подбирались, как говорилось тогда, по «типажному принципу», то есть по внешнему соответствию образу, который успел заранее сложиться в представлении режиссера.
Даже и главную, точнее, единственную роль, проходившую через весь фильм, играла крестьянка Марфа Лапкина. На экране она не только сохраняла свои настоящие имя и фамилию, но и как бы повторяла перед зрителем подлинные эпизоды собственной жизни.
Фильм агитировал за артельную работу, за машину. Он доказывал крестьянину, что только артелью можно сбросить со своей шеи кулацкое ярмо.
Марфа Лапкина начинала в этом фильме свою деятельность, как это было и в подлинной жизни, с организации молочной артели. Пользуясь государственной льготой, артель покупала сепаратор. Постепенно, окрепнув экономически и накопив опыт, артель переходила к совместной обработке земли и приобретала черты крупного обобществленного хозяйства.
Видно было, что, обдумывая свой фильм, авторы очень внимательно прочитали ленинские работы о кооперировании крестьянства как о самом прямом и широком пути к торжеству социализма в деревне. «При условии полного кооперирования мы бы уже стояли обеими ногами на социалистической почве», — писал Ленин в 1922 году[39]. Что же требовалось, по мнению Ленина, для того, чтобы выйти на этот путь и достигнуть конечной цели? «Собственно говоря, нам осталось «только» одно: сделать наше население «цивилизованным», чтобы оно поняло все выгоды от поголовного участия в кооперации и наладило это участие. «Только» это. Никакие другие премудрости нам не нужны теперь для того, чтобы перейти к социализму»[40].
О материальной базе, необходимой для достижения цели В социалистической перестройке деревни — о тракторах и источниках электроэнергии, — Владимир Ильич неоднократно говорил и писал задолго до появления статьи «О кооперации». В этой статье он подчеркивал иной аспект проблемы.
«Теперь мы вправе сказать, — писал он, — что простой рост кооперации для нас тожественен… с ростом социализма, и вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм. Эта коренная перемена состоит в том, что раньше мы центр тяжести клали и должны были класть на политическую борьбу, революцию, завоевание власти и т. д. Теперь же центр тяжести меняется до того, что переносится на мирную организационную «культурную» работу. Я готов сказать, что центр тяжести для нас переносится на культурничество, если бы не международные отношения, не обязанность бороться за нашу позицию в международном масштабе. Но если оставить это в стороне и ограничиться внутренними экономическими отношениями, то у нас действительно теперь центр тяжести работы сводится к культурничеству»[41].
Это была программа, основанная на глубоком понимании народной жизни, выведенная из статистического анализа и точных экономических выкладок, основанная на принципе терпеливого убеждения, в результате которого крестьянин должен был сам убедиться в бесспорной выгоде предложенной ему перспективы.
Статья «О кооперации» была одной из последних работ, написанных Лениным. Собравшийся уже после смерти Владимира Ильича XIII съезд РКП(б) в резолюции «О работе в деревне» отметил следующее: «Основная линия партии в этом вопросе намечена в последней статье Ленина «О кооперации». Ленин развернул в этой статье программу развития кооперирования сельского населения, как основного способа движения к социализму в крестьянской стране…»[42]