Так говорит человек, когда хочет, чтобы его услышали и запомнили, что это он первый сказал.
Довженко тоже услышал. Говоривший шел впереди. Это был журналист из той же редакции, где работал теперь Степа Мельник. Он был знаком Александру Петровичу давно, но не близко. Довженко промолчал, но Степа откликнулся сразу:
— Та шо вы, Сенечка, та шо вы? Как же можно? Какая она порочная? Та вы же мне только что совсем другое говорили!
Степа был еще на верхних ступеньках. Журналист в сапогах и полувоенном костюме — недавно он возвратился из командировки «в глубинку» — стоял уже на нижней площадке. Спор шел по вертикали.
— Так ведь не только для нас с вами делаются фильмы. А народу это показывать сейчас вредно. Ведь тут, выходит, кулак обречен. Зачем же против него и бороться? А поп? Одного слова оказалось достаточно, чтобы вся его вера рассыпалась в прах. Какой же это классовый враг? Нет, как бы мы с вами ни восхищались тем, что увидели, а для народа это сегодня вредно!
Выходило: две правды.
Про себя — одна, вслух — другая.
Внизу, за праздничным столом, Сенечки уже не было, и о споре никто больше не вспоминал. Но несколько дней спустя, привезя свой фильм в Москву, Довженко не смог не вспомнить про тот разговор на лестнице в Доме имени Блакитного.
Обстановку московских дискуссий, разгоревшихся вокруг «Земли», и накал закипевших споров теперь можно лишь очень схематично восстановить по тогдашним газетным и журнальным отчетам.
В газете «Кино» (за 31 марта 1930 года) напечатан отчет об обсуждении фильма в Центральном доме Красной Армии. Там выступал среди прочих девятнадцатилетний красноармеец Пушкарский. Он говорил, что «каждый клочочек просмотренной картины дает очень много, бьет по сердцам и уводит мысль далеко вперед». Еще он с восторгом говорил про сцену смерти деда и про образ «кряжистого середняка дядьки Опанаса». Автор отчета отмечает, что молодому красноармейцу горячо аплодировали. Там же напечатана резолюция, принятая собранием рабочего просмотрового актива художественного совета ВЦСПС. В этой резолюции, утвержденной после долгих и бурных споров, говорится следующее:
«Считать картину «Земля» ценной как с художественной, так и с идеологической стороны…
…Довольно революционных картин, показанных плакатно и голыми лозунгами.
Приветствуем режиссера тов. Довженко как революционного художника».
Это собрание было очень бурным. Подробный отчет о нем напечатан также в журнале «Кино и жизнь» (№ 12 за 1930 год). По обоим отчетам, газетному и журнальному, можно довольно ясно представить себе, как делились мнения по такому актуальному в то время вопросу: кто же таков Александр Довженко — попутчик ли он или же пролетарский художник? А если попутчик, то близкий или далекий?
Характерно, что большинство рабочих, принимавших участие в дискуссии, стояли на том, что картину поставил пролетарский художник. А тогдашний начальник Главискусства Феликс Кон не сомневался в том, что Довженко лишь попутчик, хотя и признавал, что «близкий». Б. Ольховой, представлявший издательство «Молодая гвардия» и редакцию «Литературной газеты», шел дальше и утверждал, что «очень близкий». Он, между прочим, признался, что смотрит картину в третий раз и когда видел ее впервые, то еще «ничего не понял». А вот теперь убедился в том, что видит «гениальное произведение искусства».
Но тут же раздавались и голоса, повторяющие то же, о чем в Харькове говорил Сенечка.
Генеральный секретарь Центрального совета Общества друзей советского кино Р. Кедрова прямо заявила, что картина «не наша». Она, как сказано в отчете, «глубоко скорбела о затраченных на постановку «Земли» средствах» и требовала «отдать под суд виновных в том, что картина появилась на свет».
Весьма ядовито выступал Д. Заславский. Он прошелся по поводу «эллинского» восприятия жизни, якобы свойственного режиссеру «Земли», и, продолжая философские параллели, добавил:
— Кто-то сказал, будто Довженко — это украинский псевдоним Рабиндраната Тагора. Это совершенно неверно. Картину написал украинский философ Григорий Сковорода, человек умилительной жизни и христианского благочестия…
Взял слово в ходе той же дискуссии и Демьян Бедный, сразу отнесшийся к фильму с резкой враждебностью.
О тучности полей и садов он говорил, что это «кулацкая природа, кулацкая рожь, кулацкие яблоки. Чем больше они нравятся зрителю, тем глубже идейный провал картины».
А сцену у остановившегося трактора он назвал издевкой над тракторизацией советской деревни.
По настоянию Главкиноискусства картину должны были изрядно порезать, удаляя из нее те места, о которых говорил Демьян Бедный.
Феликс Кон в своем выступлении перед участниками дискуссии оправдывал предлагаемые изъятия. В журнальном отчете говорится, что, по его словам, «устранение из картины кадров с голой женщиной и последнего кадра, когда эта женщина, возлюбленная убитого, вновь появляется на экране, но уже с другим парнем, ослабляет биологический элемент».
«Своеобразный», как он сказал, пуск трактора должен быть устранен «по эстетическим соображениям».
И наконец, некоторые другие планы просто сокращены, «чтобы кадры, относящиеся к классовой борьбе, выступили на первый план и заняли больше места».
И все же приверженцы фильма, принявшие его с восхищением и высказывавшиеся со всей горячностью, оказывались на всех общественных дискуссиях в очевидном большинстве.
Демьяну Бедному возражал клубный работник Ситников.
— То, что прекрасно получилось у Довженко при показе «скользких мест», не по плечу многим режиссерам. Вот у них действительно это получилось бы в виде пошлой порнографии, а у товарища Довженко вышло талантливо. Побольше бы таких картин!
Другой заканчивал свое выступление:
— Это настоящая поэма. Работай, товарищ!
Преобладание таких мнений находило свое выражение и в резолюциях. Одна из них уже приводилась. А собрание в ЦДКА начало свою резолюцию словами:
«Красноармейцы, командиры и семьи начсостава, собравшись на красноармейский дискуссионный просмотр новой картины ВУФКУ «Земля», считают ее талантливым произведением — большим достижением советской кинематографии.
Картина заражает зрителя бодростью, заражает новой силой и волей к борьбе с классовым врагом».
В заключение было сказано:
«Военная общественность, приветствуя Всеукраинское фотокиноуправление с выпуском ценнейшей картины «Земля», призывает и требует от ВУФКУ добиться решительного перелома в своей производственной деятельности — к созданию подобных «Земле» кинопроизведений».
Резко разошлись оценки фильма и на обсуждении Ассоциации работников революционного кино (АРРК), где выступали московские кинематографисты и литераторы.
Один из руководителей АРРК, К. Юков, говорил о «Земле» с горячим одобрением; другой, Б. Паушкин, столь же горячо и безоговорочно осуждал ее. Владимир Киршон, очень высоко оценив не только художественные, но и социальные достоинства фильма, сказал все же, что сочная жизнерадостность, присущая этой картине, «разоружает социальную ненависть к кулаку». Александр Фадеев поздравил Довженко и всю кинематографию с успехом, но присоединился к Киршону, выразив удивление: мол, здоровье людей, их сочная жизнь на экране таковы, что не поймешь, зачем эти люди стреляют друг в друга. Ведь именно от плохой и тяжелой жизни, сказал он, люди идут в колхозы.
Тут Фадеев, несомненно, коснулся одной из самых существенных черт довженковского мировосприятия. Но только упрек свой он подчинил умозрительно построенному «всеобщему» тезису, упуская из виду особенности украинской деревни, где это мировосприятие формировалось. Ведь украинская деревня не знала такой черной и беспросветной нищеты, какая гнала «в отход» мещерского или смоленского безлошадного мужика с его скупого надела на неплодородной земле. Щедрые нивы и сады «Земли» не островок, намеренно отысканный режиссером. Такова украинская деревня на Полтавщине, Черниговщине, в Подолии и на Волыни. С молоком матери впитал Александр Довженко неистребимую любовь к ее мягкому и сочному пейзажу; лирическая философичность вместе с добрым чувством юмора присущи Довженко так же, как в той или иной мере присущи они едва ли не каждому украинскому хлеборобу и гречкосею. А что касается классовой борьбы, то и в таком не знавшем лаптей селе она происходила с не меньшею остротою, чем в выбивающихся из вековой нищеты голодных деревнях, о каких говорил Фадеев.