Одним из мест, где протекает действие фильма, Довженко сделал глухое таежное село, в котором живут потомки беглых староверов-самосожженцев. Их предки бежали на край земли от религиозных преследований. Небольшое зимовье в лесной глуши показано, как кипящий мрачными страстями староверческий скит. В годы гражданской войны отсюда уходили добровольцы к Семенову, Унгерну и другим белогвардейским атаманам; теперь сюда сходятся по звериным тропам сегодняшние враги Родины, кулацкие изуверы и отщепенцы, японские шпионы и диверсанты. Тайга в фильме населена недругами, уже в самых первых кадрах раздвигается кустарник, и мы видим, как чужие люди пересекают приамурскую границу, имея при себе динамит для диверсий. И надпись, словно закадровый голос, тут же предупреждает зрителей;
— ВНИМАНИЕ! СЕЙЧАС МЫ ИХ УВЬЕМ.
И в самом деле, мы тут же увидим, как диверсанты будут убиты.
Можно ли сомневаться в том, что их уничтожение было справедливым? Ни на минуту! Ведь нам показано, что они несли с собою смерть советским людям, готовили диверсии в шахтах Сучана, доставляли оружие тайным заклятым врагам Советской власти. Настигшее их возмездие ими заслужено.
Довженко ищет резких, контрастных противопоставлений. По-кулацки набитые добром тесные избы лесного зимовья наглухо замкнуты, туда ведут тайные тропы, по которым пробираются чужаки и враги. Там секретно собираются ревнители старой веры, чтобы слушать исступленную проповедь дремучего старца Шабанова, прятавшегося долгие годы за рубежами своей земли.
Напротив, бревенчатый домик Тигриной Смерти настежь открыт ветрам времени. Туда прилетает сын Глушака, молодой летчик Владимир. Его неспроста зовут так. Старославянскому имени Довженко возвращает первоначальный смысл: молодой Глушак — один из «владеющих миром». В гостеприимную избу Тигриной Смерти как к себе домой сходятся окрестные жители, китайцы и корейцы, которым хорошо помнятся «штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни», — они сражались тогда вместе с красными партизанами, и теперь у них с Глушаком одно общее дело: вместе выслеживать врага и уничтожать его. Всем им сопутствуют лишь те черты, которые показывают их открытость, наивность и доброту. А когда появляется их вожак Ван Лин, сценарист всякий раз настойчиво подчеркивает, какое у него доброе, светлое детское лицо.
Тьма и свет, добро и зло. К этим прямым — без светотеней — противопоставлениям Довженко прибегает в «Аэрограде» все время. Он набрасывает портрет старца Шабанова, и первым найденным для него эпитетом оказывается слово «зловещий». Тут же говорится: «лицо красивое, но нет в нем добра». Дальше: «И взгляд и голос — все в нем необычно, но все погублено, отвержено: это отщепенец». Женщины, завидев Шабанова, «в ужасе обнялись». Им «страшно смотреть на него». Когда он приходит в свою семью, то и родным детям тоже «становится страшно». А когда он стоит перед женой, то «кажется ей привидением» и «она ужасается». Появлению его на экране предшествуют два вестника; так в древнегреческой трагедии вестники провозглашали злую волю рока, которая сейчас круто повернет действие и зальет сцену обильными потоками крови.
Но вот мы приходим в дом Глушака и сразу попадаем на светлое торжество: «У невестки Юли, народной учительницы, родился сынишка. Он косоглаз, потому что у мамы, красавицы Юли, тоже раскосые глаза. Она кореянка». Атмосфера чистоты и радости нагнетается так же настойчиво, как сопутствовало каждому шагу Шабанова нагнетение недобрых и темных предчувствий: «В белом халате, на белой постели на фоне светлой стены сидит молодая счастливая мать, держа новорожденного. Все соседи любуются ею, как картиной. Она в самом деле похожа на азиатскую мадонну. От ее юного образа, чистого и одухотворенного материнством, веет такой радостью, что вся комната кажется сияющей, и все, что есть в доме, приобрело какой-то праздничный, радостный смысл. Родив дитя, она как бы сама родилась вновь и все вокруг нее обновилось».
Таким же намеренно светлым контрастом темному и зловещему миру тайных троп и затерянных скитов всякий раз врывается в фильме тема Владимира, несущая в себе образ созидающей творческой силы и открытых солнечных поднебесных просторов.
Он летит — и «дальневосточная тайга проносится под самолетом тысячами кудрявых сопок. Вот новые тысячи сопок и снова реки, и лесные пожары, и кое-где поляны и пади, и снова зеленые бархатные сопки.
Сверкает впереди Великий океан…»
Владимир Глушак совершил посадку в тайге близ родительского дома, и его «самолет на поляне ярко освещен утренним солнцем».
Вот Владимир проснулся — и «в доме весело, радостно».
Таково, собственно, довженковское восприятие главной темы фильма; оно, несомненно, глубоко искренне, и в нем находит свое выражение душевное состояние самого автора, увлеченного недавней поездкой, захваченного и покоренного всем увиденным на Дальнем Востоке: природой, человеческими характерами, размахом планов.
Но подтверждается ли действием фильма, его внутренней атмосферой этот контраст тьмы и света, с такой последовательностью заданный авторскими ремарками? В самом ли деле так неомраченно светла и бессомненна жизнь в таежной избе, срубленной на краю света Степаном Глушаком — Тигриной Смертью?
В самом начале фильма Глушак преследует нарушителей границы. Пять дней он идет по человеческим следам, появившимся в нехоженой тайге.
«На шестой только день, обследовав таежную реку, звериные и охотничьи тропы, заметил Глушак вдалеке человеческую фигурку».
Степан Тигриная Смерть продолжает преследование.
«Выйдя из-за ствола могучего кедра, Глушак останавливается. Он предельно сосредоточен и четок. Перед ним небольшое зимовье, каких немало разбросано в дебрях Приморья. Это темный бревенчатый сруб с плоской земляной крышей, поросшей травами и мхами. Никаких следов человеческого пребывания — так все заросло, переплелось кругом. Тишина.
Кто будет здесь убит?»
— Сейчас войдем и убьем, — думает вслух Глушак, приготовившись к действию.
На этот раз риторическая фраза предвещает лишь отдаленные события. Пока еще никто здесь убит не будет. Внезапно происходит встреча, совершенно неожиданная для Степана Глушака.
Вышиблена ветхая дверь сруба, и на Степанов крик «Выходи!» «в черной дыре на пороге зимовья возникает с берданкой в руках Худяков, ровесник и друг Глушака, охотник и зверолов».
Соучастие друга в черных делах диверсантов, перешедших границу, — это пока лишь смутное подозрение, еще не подтвержденное фактами. Но оно закралось в душу, пустило корни и стало самым главным, мучительным вопросом, вошедшим в духовную жизнь Степана Глушака. Он еще допускает, что подозрение может не оправдаться. Еще больше хочет он верить в то, что друг способен одуматься и сумеет загладить свою вину, если даже он уже совершил ошибку.
Недаром эта встреча Степана с Василием произошла в обстановке, возвращающей нас в недобрый и темный мир табаковских скитов, самосожженческих «бегствующих островков», затерянных в зеленом лесном океане. Степан думает, что именно отъединенность этого мира и губит друга. Поэтому встреча у заброшенного сруба заканчивается только предупреждением:
— Брось хутор, Василь! Не хуторское время! Погибнешь!
И значительность этого предупреждения, его неизбежная предопределенность тут же подчеркнута:
«Эхо отзывается в тайге:
— Погибнешь!»
Но хоть мы и слышим этот приговор «хутору» из уст Степана, однако вскоре мы и в Степановой вере ощутим такой же самосожженческий аскетизм, увидим, что и она ведет к той же скитской отъединенности, отрешиться от которой призывал Глушак старого друга.
Шпионы и диверсанты, забрасываемые из-за рубежа, не были выдумкой. Они существовали на самом деле. Были и внутренние враги, которые не сидели сложа руки, а пытались вредить социалистическому строительству.