Притом он видел эти национальные черты не только в проявлении вечно живого духа истории; он прозревал также и нити, связывающие их с будущим. Недаром, издавая сценарий уже после Отечественной войны, Довженко написал фразу, напоминающую о том, что «тысяча серых гречкосеев», которые показаны в начале фильма перед лицом опустошительного набега германцев-синежупанников, — это отцы и матери «будущих Кошевых, Степаненков, Гнатенков и Ангелиных».
Героем фильма и на этот раз стала народная масса. Но эта масса вся складывалась из неповторимых индивидуальностей. И в сценарии это всякий раз подтверждает сочное письмо всех портретов, включая и изображения таких второстепенных эпизодических фигур из числа соратников Щорса, как Петро Нещадименко, Гаврилюк, Петро Чиж — сын старого ткача Опанаса из села Воробьевки. Недаром на все эти роли он пригласит потом, приступая к съемкам, не «типаж», привычно снимающийся в любых случайных эпизодах, а талантливых и именитых артистов. И даже любимца своего, Степана Шкурата, попросит на этот раз исполнить эпизодическую роль старого Прокопенко в небольшом, но тоже исполненном большой внутренней силы эпизоде картины.
Дед Прокопенко, придя к богунцам, встречает в полку четырех своих земляков. И когда полк, продвигаясь с боями, оказывается вблизи от их родного села, эти пятеро получают от Щорса разрешение бтправиться к родным хатам на недолгую побывку.
В пути, поднимаясь на последнюю горку, за которой лежит их село, молодой боец Илья Зборовский заводит со стариком Прокопенко задушевный — и такой «довженковский» по всему строю своему — разговор:
— Удивительная вещь, дядьку, где я только не бывал, но такой гарной весны, как у нашем селе, нигде не видел.
— Весняна краса, вона, мабуть, от дытынства, — сказал Прокопенко. — Отам з нашей горы як подывышься на свит, так, здається, дывывся б сто лит и очей бы не зводыв. Недаром стари люди, а и собакы, навить, годынами там сыдять и все дывляться, дытынство згадують, молоди лита.
И вот поднялись они по знакомой тропинке и вместо знакомой с детства красоты увидели вдруг перед собою горестную картину опустошения и смерти. Треть села сожжена. У церкви — сорок две свежие могилы. И над пожарищем — слышит и видит Довженко ему присущим слухом и зрением — «высоко в небе звенело птичьим и далеким тревожным клекотом, точно перелетные птицы не видели себе пристанища внизу».
Подошедшая Прокопенчиха рассказывает о расстреле односельчан, который совершили гайдамаки и немцы.
Священник — в церкви. Там кончается служба.
Верующий Прокопенко ведет богунцев в церковь, заходит туда истово, стараясь не помешать богослужению.
Обратим снова внимание на то, что Довженко пишет на этот раз свой сценарий как прозу, щедро сообщая подробности, которые не смогут стать зримыми на экране, но дадут режиссеру и приглашенным им актерам множество неуловимых деталей, создающих атмосферу будущего фильма и дорисовывающих портреты его персонажей.
«Первым священнослужителем, заметившим необычайное движение в церкви, был дьяк Кирило Якимович, известный на всю епархию своей необыкновенной скупостью и плодовитостью. Его четырнадцать сыновей и не менее пятидесяти внуков тоже были дьяками. Если верить, то и прадед прапрадеда, первый из династии Якимовичей, был тоже дьяконом, возведенным в этот священнослужительский чин еще в шестнадцатом веке».
Что же такое видит дьяк Якимович?
«В полном боевом облачении, с винтовкой на ремне, на том же месте, где обычно молился в течение полустолетия в храме, стоял Прокопенко.
За ним стояли еще четверо. И было в этом что-то такое, что лучше не думать».
Прихожане ждали, чтобы из царских врат появился отец Сидор в парчовой ризе с цветами. Но отец Сидор не появлялся. Он уже все понял. «Он стоял, прижавшись к тыльной части алтаря, и трепетал». Прихожане разошлись. В опустевшей церкви Прокопенко направился к алтарю.
«Подойдя к резным царским вратам, Прокопенко перекрестился, постучал пальцем в кругленькое благовещение и прислушался.
— Батюшка!
Глухой звук пророкотал по пустой церкви и замер.
— Батюшка!.. Чтоб не гневить бога и людей не смущать, снимайте духовное одеяние и выходите на цвынтар.
Прокопенко вышел с хлопцами и стал за церковной оградой. Вскоре вышел и батюшка и стал молча перед Прокопенком в светском облачении, проще говоря, в сапогах с рыжеватыми голенищами и в теплом жилете. Рубашка у него была не совсем чистая и штаны застегнуты неаккуратно.
— Так от что, — сказал Прокопенко. — Як предали вы на лютую смерть бедных христиан врагам революции, лишаем вас сана и жизни, як Иуду Скариота. Отвернитесь».
Сцена написана скупо и драматично. Шкурат играл ее, весь исполненный сдержанной мрачной страсти. Он еще раз подтвердил, что редкий и драгоценный талант — умение различать и выявлять другие, еще не раскрывшие Себя таланты — в самой высокой степени проявился у Александра Довженко, когда он разглядел большого актера в пожилом печнике из Ромен.
Сценарий «Щорса» Довженко писал свободно, многозвучно. В нем веселая удаль сменялась высокой трагедией. Пафос соседствовал с соленой мужицкой шуткой.
Наступающие богунцы встречались вдруг с деревенским свадебным поездом. В шум битвы вступала старинная свадебная песня:
И уже богунцы гуляют вместе с молодыми на свадьбе. И тут же, за свадебным столом, гордая молодая отказывается от своего нареченного — не холодного, не горячего, а «нейтрального», — и «пробудившаяся от долгого сна заколдованная царевна» останавливается перед командиром богунской батареи Петром Чижом.
— Возьми меня с собой и будь моим мужем… Я буду биться рядом с тобой до смерти.
Щорс их благословляет, и пятеро парубков-бояр, как были, с цветами в петлицах и вышитыми рушниками через плечо, тоже уходят вместе с богунцами в новую битву.
А потом Довженко находит былинные слова для Щорса, который беседует со своими бойцами.
— Раз в тысячу лет пуля не должна брать человека, говорит он. — Это бессмертие. История заворожила нас, хлопцы.
В этой фразе находит свое обобщенное философское раскрытие сказочный образ Рабочего из «Арсенала», которого не брали даже посланные в упор вражеские пули. Но на этот раз осознание собственного бессмертия в высоком историческом смысле мгновенно входит в столкновение с жестокой житейской реальностью; сжатый символ уступает место пространному образному раскрытию мыслей художника о бессмертии подвига, побеждающем краткость и хрупкость земной человеческой жизни. Смертельно ранен в бою батько Боженко. И здесь снова в эпический строй казацкой думы вступает приподнятая проза сценариста. Таращанцы, рассказывает он, несут умирающего по широким осенним волынским полям. «За носилками ведут черного коня, накрытого черной буркой».
Достаточно прочитать эти фразы, зная прежние картины Довженко, чтобы тут же мысленно увидеть, как сумеет он показать эти «волынские поля» не частностью пейзажа, но таким же воплощением всей щедрой родной земли, каким стали поля и сады в «Земле», когда хоронили другого Васыля, молодого тракториста, тоже воплотившего смерть и бессмертие в единстве поэтического образа. Трагические фигуры бойцов, увеличенные, вытянутые ракурсом съемки, понесут носилки в торжественно замедленном ритме. Медленный кортеж будет снят на фоне неба, охваченного заревом пожара, — как бы поднятый на самую вершину планеты.