«Я думаю, что чувство красоты, к которому мы будем еще часто прибегать, — красоты поступков Щорса, красоты смерти Боженко, красоты Чапаева, Павлова, Мичурина, Пирогова, красоты Зои Космодемьянской, ставшей бессмертной из-за своего поступка, совершенного в напряженнейший момент жизни своего народа, — должно входить в арсенал кинорежиссера как первооснова его деятельности».
Участники съемок вспоминают о том, как Довженко обращался к красноармейцам, снимавшимся в батальных сценах. Он умел внушить им представление, будто время на самом деле вернулось вспять, — сейчас они должны будут принять удар и от их отваги и натиска зависит судьба революции.
Это настроение не покидало самого Довженко.
Оно владело каждым, кто умел слушать время.
Ведь когда «Щорс» был закончен, всего лишь полгода оставалось до начала второй мировой войны.
В одном из авторских отступлений, обращаясь к героям своего фильма, Довженко писал:
«Вы цвет народа, его благородная юность на горном перевале».
Новое поколение юных приближалось в это время к перевалу, не менее трудному.
18
Война
Закончена почти трехлетняя работа, поставлена точка в конце еще одной главы собственной жизни, и снова нужно думать о том, за что приниматься завтра.
В кино с каждым годом снимается все меньше картин. Предположено, что плохие ленты появляются лишь из-за того, что картин на студиях делается слишком много. А вот если сценарии отбирать построже и постановку их поручать узкому кругу отобранных мастеров, тогда неудачи будут исключены и на экран станут выходить только шедевры. Но получилось иначе.
У искусства свои законы отбора. В нем не пропадают даже и ошибки. Талант способен раскрыться, когда он включен в живую среду.
Недаром Чехов так настойчиво писал своим молодым корреспондентам о том, что надо общаться друг с другом; изоляция и вываривание в собственном соку вредны писателю.
Титаны Возрождения вырастали не в одиночку. Достаточно перелистать журналы и альманахи прошлого века, чтобы увидеть, сколь многоименна и многодика была среда, над которой поднялись Пушкин, Гоголь и Лермонтов, потом — Толстой и Достоевский.
Цветы искусства — полевые, а не оранжерейные. Они цветут среди щедрого многоцветья на обильных лугах, но чахнут на прополотой и неоплодотворенной почве.
Довженко был не только художник, но и садовод.
Он это хорошо знал.
После того как «Щорс» был закончен, Довженко вдруг почувствовал, насколько он сделался старше; может быть, впервые так утомляюще и горько ощутил он весь груз своего пятого десятка.
Быть может, оттого этот период отмечен такой раздражительностью, таким количеством ссор и разрывов с прежними друзьями.
Новая встреча с ним тоже рассказана в дневнике Всеволода Вишневского. 3 марта Вишневский был на просмотре «Щорса» и записал, что смотрел фильм, «как кусок собственной жизни: и беседы с Довженко, и поездки на Украину, и прошлое, и все ожидания…», Тут же отметил, что пишет о фильме статью для «Правды»:
«Пишу о необычайности этого фильма. Он самобытный, широкий, дерзкий. (Старые счеты забыл — простил)».
Статья была напечатана 5 марта 1939 года. А накануне. 4 марта, Вишневский продолжал записывать в своем дневнике впечатления от встречи, состоявшейся после долгой разлуки:
«Говорил с Довженко. Он усталый. Бывали обмороки. Капризен, грубил людям во время съемок, выгонял директоров, парторгов и пр. Те всё принимали — лишь бы фильм… Сашко постарел. Но опять блестят глаза, когда начинает рассказывать о своих планах… Дать дидов — крестьян и академиков. Картину об Украине, идущей к коммунизму. Диды несут свой вековой опыт, а академики — науку. И не разобрать, кто ученый, кто просто селянин. Старые смотрят на мир уже с вышки, отметая мелкое. Ищут, как подсказал я, «вечную пшеницу». Тут и люди, и их идеи»[74].
В этом беглом пересказе легко узнать замысел, к которому Довженко будет не раз возвращаться в своих записных книжках. То будет вырастать у него из этого замысла киносценарий. А то увидит он в нем основу будущего романа и как о романе (под тем же названием: «Пшеница») станет говорить о нем все подробнее и увлеченнее.
С 1928 года думал он и о другом романе… Вернее, это должна была быть многотомная эпопея. Довженко хотел провести сквозь века украинской истории судьбу одного крестьянского рода. У лесных бортей и на вспаханных деревянной сохой полевых делянках начинались истоки этого рода; текла его летопись через запорожские сечевые коши, через гайдамацкие лесные убежища, — с тем чтобы прийти к нашим дням, к берегам разлившегося морем Славутича — Днепра. С новым опытом и новой широтой взгляда Довженко возвращался к тому, что было заложено уже в «Звенигоре».
И тогда же было придумано для этого рода имя, которое мы встретим у Довженко много лет спустя: Кравчина. В старину называли так на Украине крестьянское войско, собиравшееся под хоругви сечевиков. Значит, имя это связано с давними войнами против турок и шляхты.
Жизнь писала эпопею украинского крестьянского рода вместе с Довженко, и, замысливая «Золотые ворота», он мог лишь смутно предвидеть, к какой новой крутой излучине приближает эту эпопею время.
Он снова возвращался к «Царю». Об этой комедии, задуманной еще в кинематографической юности, в Одессе, чуть ли не сразу после «Ягодки любви», он будет потом с грустью говорить как о «своем лучшем неосуществленном сценарии».
И конечно, не оставлял его «Тарас Бульба».
«Щорс» шел хорошо.
В своих июньских записях того же 1939 года Вишневский рассказывает о новой встрече с Сашко: «Недавно приехали ко мне Довженко с Юлией — веселые, отдохнувшие. Приятно. Мы все друг без друга не можем жить. Хотя спорим, соревнуемся, деремся…»[75] Подчеркнуты эти последние фразы самим Вишневским. Видимо, переговорено было много, и говорили, спорили о том, что для обоих было самым важным.
Время как бы набухало все более близкой и ощутимой угрозой войны.
Удивительно, как слабо доносилось в то лето до Москвы эхо битвы у Халхин-Гола. Зато мирное бормотание в Мюнхене, благостный лепет соглашения донеслись куда явственнее и прозвучали тревожно и грозно. А когда немецкие танки без выстрела, с открытыми люками входили в Прагу, казалось, что война уже началась и уже неодолимый вертящийся поток затягивает всех нас в гремящую засасывающую воронку.
Новая работа Довженко так и не успела еще определиться, когда наступил сентябрь. А к концу сентября — в наспех подогнанной военной форме — Александр Петрович Довженко оказался на древних украинских западных землях, на протяжении трех веков оторванных от Надднепрянщины и вновь воссоединенных с нею.
Искусственно разделявший украинские земли государственный рубеж всегда кровоточил в сердцах людей по обе стороны границы. Культура оставалась единой. Рядом жили карпатские предания о Довбуше и подольские легенды об Устиме Кармелюке. Подданный и солдат австро-венгерского императора Осип-Юрий Федькович, заброшенный цесарской войною в Италию и привезший оттуда поразительную мелодику своего украинского стиха, боготворил Тараса Шевченко, зачитывался прозой Марка Вовчка и, ступая по их следам, шел в большую, без всяких границ, украинскую литературу. Уже в советские годы на Украине перепечатывались книги галицийских и буковинских писателей, новеллы Стефаника и Черемшины, романы Кобылянской; они тоже были частью живой украинской литературы, а одной из любимых книг Довженко были «Тени забытых предков» его старшего земляка Михайла Коцюбинского — исполненная чистоты и высокой поэзии повесть о пастухах-гуцулах Карпатских гор.
К теням забытых предков и спешил Довженко, отправляясь в места, издавна знакомые ему по названиям городов, рек и горных перевалов, по языку и обычаям, но открывшимся для него лишь впервые.
Во Львове он знакомился с украинскими писателями, которые в течение долгих лет жили надеждой на день воссоединения, работали во имя этого в революционном подполье, прошли через тюремные камеры, когда Западная Украина находилась под властью так называемого «санационного» польского режима. До Харькова, до Киева доходили тоненькие тетрадки издаваемого этими писателями полулегального журнала «Окна». Довженко не раз держал эти тетрадки в руках, читал с чувством глубокого интереса и уважения. И имена людей, с которыми он теперь во Львове знакомился, были для него кровно близки: Степан Тудор, Ярослав Галан, Петро Козла-нюк…