Говоря о поэтике Довженко, многие упрекают его в том, что он любил поднимать своих героев на котурны.
В древнегреческой трагедии котурны были не более чем техническим приспособлением: они лишь помогали актеру быть хорошо видимым изо всех концов огромного амфитеатра. Той же надобности служили и маски: укрупненные черты страдания, ненависти или веселья.
На котурнах же и под маской был человек, столь же подверженный ударам рока, как и окружающие его зрители, переполняющие амфитеатр.
Поднят ли на котурны летчик Виктор Гусаров в коротеньком рассказе Довженко «Стой, смерть, остановись!», написанном в мае 1942 года?
Тут очень сжато, без всякого домысла, пересказан истинный фронтовой случай. Истребитель капитан Гусаров вылетел со своим звеном наперехват фашистским бомбардировщикам.
Был трудный бой. В ту пору все бои в воздухе были для нас очень трудными и неравными. Когда бомбардировщики были отогнаны, а один из них сбит, на звено Гусарова налетели две немецкие группы прикрытия. Истребители приняли и этот бой. В самый разгар схватки Гусаров почувствовал, что вражеская пуля насквозь пробила его шею. Он знал, что убит, прежде, чем он умер.
Гусаров дотянул машину до своего прифронтового аэродрома.
Подбитое шасси (летчики говорят: «ноги») не выбрасывалось.
Гусаров посадил машину на живот.
Бой с аэродрома был виден. Машину сразу окружили летчики и технари. Врач и санитары с носилками были тут же.
Но капитан Виктор Гусаров в секунду посадки был уже мертв.
Он потерял всю кровь, до последней капли.
Довженко написал обо всем очень коротко, теми же словами, какими писались тогда обычные фронтовые корреспонденции. Только заключил он рассказ своей — такой довженковской — мыслью. Именно эта мысль с давних пор рождала его особенную поэтику, а теперь она воплощалась во всем, что он видел и узнавал в каждом новом трудном бою:
«Воины Советской земли, братья мои! Это был великий человек. Не плакать хочется над Гусаровым, хочется говорить о жизни, о ее удивительных откровениях и с благодарностью склонить головы перед героем, что понес труд боя и поднялся к бессмертию в смертном неравном бою».
Может ли быть поднят Гусаров на котурны этими словами художника? Они скорее звучат как воинский салют, отданный над свежей могилой солдата, исполнившего свой долг до конца.
Подлинный факт лег и в основу рассказа «Отступник».
На Юго-Западном фронте, в селе, захваченном оккупантами и вскоре освобожденном, хозяйка хаты, где ночевал Довженко, рассказывала о красноармейце-дезертире, бежавшем из своей части и добравшемся до родной хаты, когда село было под властью захватчиков. Дома он не застал ни жены своей, ни сестры: они были вывезены на работы в Германию. Его брат был повешен за сотрудничество с партизанами. А отец и мать отказались от дезертира и не впустили его в свой дом. Отступник стал полицаем и был казнен партизанами.
Подлинную историю Довженко дописал по-гоголевски.
В его рассказе отец своей рукой убивает предателя-сына. И в последних строках звучит отголосок евангельской легенды об Иуде: тело отступника не принимает земля.
Давняя тема Довженко, его страсть, его голос совпали с настроением и потребностью воина, как обойма с патронами входит в боевую винтовку.
Рассказ «Ночь перед боем» был напечатан 1 августа 1942 года в «Красной звезде», затем перепечатан большинством фронтовых газет, выпущен тоненькой книжкой в «Библиотечке красноармейца», многократно переиздан на протяжении все того же 1942 года, включен в различные сборники и переведен на языки многих народов Советского Союза.
Почему именно этот рассказ нашел такой живой отклик в самую трудную пору войны, когда бои шли на берегах Волги и в предгорьях Кавказа и гитлеровцам уже мерещилась близкая победа?
Вероятно, именно спокойная уверенность голоса, сохраняемая Довженко, отсутствие каких бы то ни было котурнов и восклицательных знаков, отличающее этот рассказ, его неторопливая и бесхитростная повествовательность действовали на фронтового читателя с особой, магически бодрящей силой.
В «Ночи перед боем» Довженко возвращался на берега родной Десны, в то время уже оставленной нашими частями.
Рассказ свой он вел от лица командира, представив этого командира с первых строк человеком, на своем фронте уже знаменитым, награжденным Звездой Героя.
Зовут его Петро Колодуб, и все его повествование служит ответом на вопрос, заданный ему молодым танкистом Иваном Дроботом накануне горячего боя:
— Я хотел спросить вас, хотя о вас пишут во всех газетах и на собраниях говорят как о человеке бесстрашном и неутомимом, хоть вы на вид, извините, такой маленький и не очень как будто здоровый, так вот, откуда оно у вас берется, все это, что говорят и сами мы знаем, что вы из любого пекла выходите победителем; так вот, что вы за человек такой, скажите нам неофициально, как будто мы и не на войне совсем. Где ваш не боевой, а, как бы сказать, внутренний секрет? Может, я не так высказался, извините.
Откуда берется «внутренний секрет» воинской стойкости — это и становится предметом повествования Колодуба.
Он возвращается к самым первым дням войны, к той тяжкой поре отступления, когда «мы несли на плечах своих раненых товарищей, падали с ними, проклинали все на свете и шли дальше».
— Правду сказать, были такие, что и стрелялись в отчаянии и гордости. Были такие, что бросали оружие и с горькой бранью ползли к своим хатам, не имея духу пройти мимо.
Колодуб вспоминает, как, теснимы наступающим на пятки противником, вышли они («несколько танкистов из сожженных танков, пулеметчики, политработники, два бортмеханика, радист и даже один полковник») к перевозу через Десну.
Появляются перевозчики: дед Савка с внуком и дед Платон.
Читатель, знакомый с кинематографическим творчеством Довженко, несомненно, мог сразу узнать в перевозчиках кровных братьев того деда Семена, что переходил из «Звенигоры» в «Арсенал» и потом умирал под яблонями «Земли». Голос Колодуба сливается тут с голосом Довженко. Переправа через Десну оказывается как бы переправой через мифологический Стикс: «Мне показалось, что меня перевозят на тот свет. Стыд, и отчаяние, и невыразимая тоска, и множество других чувств охватили мою душу, скрутили ее и пригнули. Прощай, моя красавица Десна!»
Деды налегают на весла, ведя друг с другом трудную откровенную беседу, силясь осмыслить события, в которые они оказались втянутыми внезапно.
Платон вспоминает о ком-то перевезенном им накануне, именуя его в среднем роде, что означает в украинской речи высокую степень презрения.
— …одно, черти его батька бери, в очках, вроде того, что возле тебя сидит, тоже в новых ременьях, так еще револьвер вытянуло да кричит — вези, говорит, скорее, куркуль!.. А у самого руки дрожат и очи вытаращило, как ерш чи окунь, от страха.
До появления «Ночи перед боем» не было еще в печати другого произведения, принадлежащего не только перу литератора, но и корреспондента, где правда об отступлении первых дней была бы обнажена с такой откровенностью.
А сила правды укрепляла и силу веры, наполняющую рассказ Довженко.
Смерти солдату бояться не пристало. На войне она всегда рядом. Что кому судилось, от того не уйдешь. Об этом дед Савка говорит с жестокой и грубой прямотой, за которой стоит его собственный опыт не первой уже войны: «Не догонит пуля, догонит воша, а война свое возьмет…» Но не в этой нехитрой стариковской мудрости дело. И даже не в словах деда Платона о долге — о том, что чем больше земли оставлено, тем больше придется отбирать назад («А это же все кровь!»).