Примусь я лучше писать новый сценарий про народ. И не буду я его писать ни о дважды Героях, ни о трижды предателях, ни о вожде, что самим своим присутствием уже приукрашивает произведение и надежды постановщиков на безапелляционные путеводные сентенции, а напишу я сценарий о людях простых, обыкновенных, тех самых, что называются у нас широкими массами, что понесли тягчайшие потери на войне. Напишу, как им жить и что делать и как что думать, чтобы лучше жилось после войны.
Можно ли, читая эту запись, не вспомнить о чистой и пылкой «солдатской» книге, в которой каждый читатель ощутил живую заботу о его собственном будущем. Речь идет об одной из самых своеобразных книг нашей литературы — «С фронтовым приветом» Валентина Овечкина.
Еще война не была кончена, еще лишь едва забрезжила неблизкая и нелегкая победа, а Довженко, как и Овечкин, предчувствуя возвращение в родной дом, испытывал туже солдатскую хозяйскую заботу.
Среди всех его записей встречается только одна-единственная, которая позволяет судить о физическом состоянии Довженко, о том, как давало себя чувствовать под непосильной перегрузкой его больное сердце:
Моя военная одежда мне нравится. Очевидно, это единственная возможность приравнять себя к здоровым людям.
И кроме одной этой фразы, такой грустно-иронической по отношению к самому себе, нигде больше ни слова, ни жалобы на свое здоровье.
О его состоянии мы можем узнать только от людей, которые оказывались в те дни с ним рядом. Украинский писатель Анатоль Шиян вспоминает, как «худой, усталый и молчаливый» Довженко приехал на исходе 1941 года в прифронтовые Валуйки. По этому свидетельству, Александр Петрович стремился на передовую всякий раз, когда туда отправлялись другие фронтовые корреспонденты. А между тем ему было не под силу пройти даже и несколько кварталов, отделявших дом священника, где остановились журналисты, от офицерской столовой. Он «по дороге не раз останавливался, хватаясь за сердце». Артист Юрий Тимошенко пишет, что уже накануне войны болезнь одолевала Довженко так жестоко, что он принимал у себя дома группу студентов Киевского театрального института, не имея сил, чтобы подняться с постели. И вынужден был тем же жестом прерывать беседу с ними, когда боль в сердце становилась нестерпимой. Хватался за сердце, ждал, чтобы острая боль отпустила, и продолжал разговор[81].
Новую горькую, трагическую ноту вносит в его записные книжки возвращение на Украину — зрелище опустошенной, поруганной земли.
Сперва он слышит лишь чужие рассказы, проникающие через линию фронта, то и дело меняющуюся:
В Киеве взорвана Печерская лавра. Уже никогда над Киевом не поднимется в синюю высоту прекрасная золотая глава. Перед смертью попрошу похоронить меня где-нибудь на лаврских древних горах, которые любил я больше всего на свете, с которых любовался я, глядя на свою родную черниговскую землю…
А с мая 1943 года Довженко уже не покидает частей Ватутина, ведущих наступление на Белгород и затем на Харьков.
И когда, наконец, ему показывают с меловой горы яр, за которым начинается Украина, он пишет:
Я не упал на родную землю на колени, не заплакал, я молчал. Передо мной была родная моя земля, невспаханная, замусоренная, с уничтоженными селами…
В километре от фронта пашут, мешают один другому.
— Глубже!
— Что, трудно?
— Чего трудно? Эту землю можно есть.
Бойцы и командиры сеют, сеют! Пашут и сеют! Я смотрю на это и плачу от радости.
Белгород — разрушенный страшный город. Боюсь, что таким окажется и Харьков, только в еще большем и ужаснейшем масштабе…
В Харьков он попадает 13 августа.
Разрушение. Все разбито, сожжено, разбросано — словно рука смерти коснулась нашей земли. Трупы немцев, бомбы.
Мы на КП дивизии на крыше дома. Знакомство с полковниками, до немцев 2,5 километра.
В наш дом попадает снаряд. Этажом ниже в комнату.
N распекает на обоих НП (наблюдательных пунктах) полковников и генералов.
Мы едем в штаб армии.
Вечер. Пыль. Пыль на весь свет и дым вдалеке над Харьковом, и в пыли огромная мутно-красная луна, и гром орудий. А навстречу идут полки на позицию, святая великомученица пехота.
Лишь под утро приехали. В лесу ночевали. Легли спать утром. Только легли — налет авиации и бешеная канонада зениток… Так и заснули. Чем больше я присматриваюсь к N, тем больше убеждаюсь, до чего же неподходяща, мелка эта фигура для своего большого ответственного поста в ответственную великую эпоху. Он окончил высшую школу, учился, значит, слушал, читал что-то, и ничто, однако, ему не помогло и не поможет. Мал он габаритом. И потому что он не отвечает своему посту, он никогда не будет на нем хорошим человеком, он будет плохим и несчастливым, вернее, злым, и сделает он несчастливыми, сам того не ведая, много хороших, подчиненных ему людей.
В ночь с 5 на 6 ноября 1943 года был освобожден Киев.
В тот же день, 6 ноября, вместе с Юрием Яновским и Миколой Бажаном, в рядах наступающих войск в Киев входил и Александр Довженко.
Невыразимо печальным было это возвращение в родной и так любимый им город.
Чем больше смотрю я на Киев, тем больше вижу, какую страшную трагедию пережил он. Населения в Киеве фактически нет. Есть небольшая кучка убогих, нищих и несчастных людей. Нет детей, нет девушек, нет юношества. Только бабы и калеки. Картина потрясающая. Такого наш свет на протяжении нескольких столетий, многих столетий не знает. Ведь Киев был миллионным городом. Сейчас на руинах тысяч пятьдесят.
И целый месяц должен будет пройти, прежде чем он найдет в себе душевные силы, чтобы записать такими же скупыми словами рассказ о том, какую личную трагедию пережил он в Киеве в тот первый день возвращения, добравшись по руинам и пожарищам до своей киевской квартиры.
Мать живет в моей комнате. Мне стало немного легче на душе. Умирая в Киеве от голода, от голодной водянки, несчастный мой отец не верил в нашу победу и в наше возвращение. Он считал, глядя на колоссальную немецкую силу, что Украина погибла навеки вместе с украинским народом. У него не было надежды встретиться уже со своими детьми, что поневоле бросили его на поругание. Он думал, что мы будем жить всю свою жизнь где-то по чужим краям. Так в тяжкой безнадежности он и умер.
Жизнь отца была несчастливой. Он умер восьмидесяти лет. Он был неграмотный, красивый, похожий по внешности на профессора или академика, разумный и благородный человек… Прожил он всю свою жизнь… не осуществившись ни в чем, хоть и был подготовлен рождением своим ко всему самому высокому и тонкому, что есть в жизни человечества.
Шесть дней лежал он непохороненным, пока мать не сделала ему гроб, продав остатки своей одежды, и не отвезла его, старая, одинокая, брошенная всеми, на кладбище. Мать говорит, что он в гробу был как живой и красивый. У него и в гробу были черные волнистые волосы и белая, как снег, борода. Его выгнали из моей и сестриной квартиры оккупанты и даже сильно побили, так сильно, что он долго ходил весь синий от побоев. Он был ограблен, обокраден и вытолкан на улицу…[82]
Эта глубокая рана долго не переставала кровоточить. К воспоминаниям об отце и к обстоятельствам его смерти Довженко не раз возвращался впоследствии, в недолгие годы, отмеренные на его собственную долю.
Из Киева он приехал в Москву. Возвратился к работе в кино.
Летом 1943 года он смонтировал из документальных материалов фильм, который и сейчас нельзя смотреть без глубокого волнения: «Битва за нашу Советскую Украину».
Он сам написал дикторский текст к кадрам, снятым более чем сорока фронтовыми операторами и тщательно отобранным Ю. Солнцевой. К этим кадрам он добавил страшные в своей цинической откровенности свидетельства вражеской стороны, взяв их из бесчисленных роликов немецкой кинопериодики, доставшихся нам в качестве военных трофеев.