Из-за кадров этого фильма все время слышатся живое слово Довженко, его неукротимая страсть, всегда открытая в горе и в радости — в восхищении подвигом и в ненависти ко всяческой подлости, бесчеловечности и предательству.
Фильм Довженко и Солнцевой правдив до жестокости.
В нем показаны отступления первых месяцев войны, смертная солдатская страда обороны и яростных атак, муки людей, оставшихся на захваченной врагом территории, слезы старых крестьянок, встречающих освободителей. И земля, которая обещает оставшемуся в живых солдату не отдых, но годы тяжелого восстановительного труда.
Те же записи, что сделаны Довженко в его фронтовых блокнотах; оживают в образах документального фильма с еще более потрясающей силой. Ритм то и дело меняется. Бурный темп наступления прерывается долгими крупными планами, когда режиссер показывает первые встречи в пылающих селах и разрушенных городах. Быть может, впервые в советском документальном кино были даны здесь с такой щедростью подлинные записи рассказов людей, появляющихся на экране. Короткие строки дневника, рассказывающие о женщине «с полумертвой душой», снова припоминаются, когда с экрана глядит на нас темное, морщинистое лицо старой колхозницы и звучит монотонный напев ее украинской речи. Рассказ внешне бесстрастен. Он похож на причитание, на плач по покойнику, открывающий пустыню дотла сожженного горем сердца. Драматическая сила этой короткой сцены огромна и незабываема.
На улице Харькова оператор останавливает женщину, она кажется пожилой, но вот она обращается к нам с экрана, показывает скучный, казенного вида дом, подле которого ее снимают, — и мы узнаем, что она комсомолка, ей, наверно, лет двадцать:
«Здесь я сидела в гестапо. Сильно меня били, выбили зубы, рвали волосы, били о стенку головой…»
Она не жалуется, голос ее тоже как бы бесстрастен, и именно эта утрата живых чувств, эти опустошения войны, нанесенные человеческим душам, оказываются еще страшнее физической смерти. Они потрясают глубже, чем зрелище уничтоженных, некогда уютных и цветущих селений. Они ужасают куда больше, чем вид замерзших трупов у края занесенной снегом дороги, опустевшей после прокатившегося по ней наступления.
Осенью 1943 года — за двадцать месяцев до победы — Довженко заканчивал фильм словами:
— Мы уже существуем как победители в этой гигантской борьбе и такими останемся в истории нашей иссеченной ранами, но прекрасной Украины, в Киеве, Львове, Буковине — от Дона и до Карпат.
— Это наша история. Наша жизнь и бессмертие.
Впоследствии «Битва» была продолжена второй документальной картиной, озаглавленной по тогдашнему обычаю официозно и длинно: «Победа на Правобережной Украине и изгнание немецких захватчиков за пределы украинских земель».
Начатый эпизодами форсирования Днепра, этот фильм заканчивается кадрами, запечатлевшими вступление советских войск в освобожденное Закарпатье.
За новую работу в документальном кино Довженко принимался в очень трудное для себя время.
Дело в том, что, заканчивая монтаж своей первой военной хроники об исторической битве за украинскую землю, он одновременно кончал и сценарий художественного фильма, посвященного той же теме и рожденного теми же глубокими переживаниями и трудными раздумьями. Этот новый сценарий и картину, которую он собирался по своему сценарию ставить, он считал для себя главным делом — долгом сердца и совести.
Сценарий был озаглавлен «Украина в огне».
Тут впервые облеклись плотью и кровью многие из персонажей, появлявшихся в начальных набросках и планах задуманной им эпопеи «Золотые ворота» — истории нескольких крестьянских родов на протяжении десяти столетий народной жизни.
Заставляя себя откладывать обращение к давно минувшим дням, Довженко торопился рассказать о только что пережитом.
Эпопея писалась с конца. К ней и потом будут дописываться новые последние страницы, а начало опять будет откладываться дальше и дальше, будто все еще не покинула Довженко его юношеская вера в то, что «впереди сотни лет жизни».
В самом ли деле мог поверить самому себе Пимен, произнося перед лампадой слова о «последнем сказанье»? Верил ли он, что сможет поставить точку и разрешить себе отдых, считая, что им «исполнен долг, завещанный от бога»?
Новый день принесет новые события.
Летопись — род сизифова труда.
Недаром «проклятый сон» преследует Григория, повторяясь страшным кошмаром.
Начав с конца, Довженко так и не смог вернуться к началу.
«Украина в огне» начинается в июньский день, наполненный солнцем и мирным покоем. Война вторгается в спокойное и щедрое лето семьи колхозника Лаврина Запорожца.
Появляется здесь и представитель другого древнего рода потомственных хлеборобов, история которого, по мысли Довженко, должна быть также рассказана в «Золотых воротах». Это Васыль Кравчина — кровный родич Васыля из «Земли», сын и внук землепашцев, умелый и неутомимый в страдные дни крестьянского труда, такой же умелый и бесстрашный на поле битвы.
Запев сценария протяжен и идилличен.
За накрытым в саду столом принимают Лаврин и Тетяна Запорожцы своих сынов, слетевшихся в родное гнездо. Война обрывает внезапно затянутую ими негромкую старинную песню «Ой, піду я до роду гуляти» (даже и сама эта песня подчеркивает все ту же идею родовой связи и преемственности, главенствующую в замысле «Золотых ворот»). Неумолимое вторжение народной беды превращает радостную встречу в трагическое прощанье; обращенные к сыновьям слова материнского умиротворенного сердца сменяются отчаяньем неизбежной разлуки: «А, боже мой, боже мой, боже мой! Ой, прощайте, прощайте, дети мои!..»
Надолго разойдутся сейчас пути всех, кто встретился в последний день мира за просторным семейным столом в похожей на тысячи других украинских сел Тополевке. Многим из собравшихся никогда уже больше не суждены новые встречи — их, как и саму Тетяну Запорожец, подстерегает близкая смерть.
Да и сама Тополевка будет стерта с лица земли.
Сюжет строится сложно. Прихотливо переплетаются судьбы людей.
Как и в «Щорсе», стремление выразить с наибольшей обобщенной полнотой философское содержание эпохи, умение вылепить каждый характер с помощью неповторимых конкретных подробностей формирующего людей времени делают излишним обилие батальных сцен. Чтобы показать войну, для Довженко и на этот раз достаточно одного боя. Но зато как этот единственный бой стремителен и насыщен, как сменяются в нем масштабы — от грандиозных картин танковой битвы, в которую вовлечены сотни тяжелых машин, и до крупных планов, словно бы выхваченных из кажущейся неразберихи сражения. Тут выявляют себя в действии конкретные персонажи. Тут высокое мужество героя соседствует с трусостью шкурника. Самое высокое оказывается рядом с самым низким. Великая любовь находит такое же полное выражение, как и подлое предательство. Гордое сознание своей исторической миссии овладевает воином в то самое время, когда сосед его способен испытать лишь потную дрожь паникера.
Не только восхищение, но и гнев ведут здесь перо сценариста.
И те же горькие размышления на дорогах войны, что попадали порой во фронтовые блокноты Довженко, находят место в его сценарии.
Он показывает военторговскую машину, которая так торопится в спокойный тыл сквозь пекло отступления, что не останавливается даже ради того, чтобы подобрать раненых бойцов.
— Сволочи! — кричал им вдогонку боец.
«— Вперед! — весело махали руками военторговцы. Они были рады, что уезжают из опасного места на восток еще за одну реку, что машина исправна, что шофер, пролежавший под машиной животом кверху, копаясь в ней целых шесть часов, все же машину оседлал. Души у людей были маленькие, карманные, портативные, совсем не приспособленные к огромному горю…»
Если первые двадцать месяцев войны можно сравнить с тревожной ночью, освещенной заревом пожаров, зажженных неукротимой стихией уничтожения, то время, когда писалась «Украина в огне», было уже часом забрезжившего рассвета победы.