Полнота правды о войне, рассказанной в этом сценарии, обладает рассветной резкостью света и теней.
В такой светотени еще яснее вырисовывается главная тема: тема неистребимой стойкости народа, отстаивающего свою землю и свое будущее.
С того дня, когда Довженко в разрушенном Киеве узнал о гибели оставленного без веры отца, его не покидало чувство собственной трудной вины. Новый сценарий становился искуплением, хотя бы частичным. Он писался с памятью об отце, потому и становилась в нем наиболее важной тема непоколебленной веры. Очень личной была для Довженко и вторая тема сценария: он стремился раскрыть, что те самые «широкие массы», о которых говорилось в его фронтовой записи-заповеди, вовсе не безлики. Каждый человек из составляющих эту массу требует к себе пристального и бережного внимания. Его глубоко ранило и оскорбляло недоверие по отношению ко всем тем, кто не по своей вине вынужден был остаться в селах и городах, захваченных гитлеровцами, кто, получив тяжелую рану в бою, очутился в плену у врага. Довженко рассказывает в своем сценарии короткую вставную новеллу о судьбе крестьянской девушки Христи Хуторной — новеллу, в которой материала хватило бы и на большой роман.
Когда отступающие войска прокатывались через ее село, Христя бросалась к проходящим с растерянным и полным отчаянья вопросом: «Неужели и сюда придут немцы?!»
Есть люди, для которых затверженные ими слова сильнее фактов. Узнав правду, они считают ее опасной, если она разрушает заученное и заставляет искать иные, еще неизвестные решения. Даже увиденное воочию отступление, даже отмеренные собственными ногами километры оставленной земли не позволяют им усомниться в усвоенных формулах. Поэтому один из тех, что «в новеньких ремешках» продолжают уходить на восток, сердито отчитывает Христю за «провокационный вопрос». Она остается в своем селе. На нее обрушиваются страшные испытания. И когда она, наконец, попадает в партизанский отряд, ее историю узнает прокурор Лиманчук — тот самый, что в начале войны проходил через ее село и вместо честного ответа изломал ее жизнь. Он требует суда над Христей, приговаривает ее к расстрелу как «изменницу Родины», и только жизненный опыт и мудрая справедливость командира отряда спасают Христе жизнь.
Все это было для Довженко глубоко личным и жизненно важным. Потому он с такой одержимостью и страстью заканчивает работу в короткий трехмесячный срок — в ту пору, когда еще неблизкая победа лишь забрезжила на переломе войны. И он надеялся, что так же быстро сумеет превратить сценарий в картину.
Однако случилось иначе.
23 ноября 1943 года Довженко записал в своем дневнике:
«Сегодня я опять в Москве. Привез из Киева старенькую свою мать. Сегодня же узнал от Большакова[83] и тяжелую новость».
Новость эта заключалась в том, что «Украина в огне» запрещена для печати и для постановки.
Многие из опубликованных в последние годы записей в дневниках А. П. Довженко говорят о том, какой дорогой была для него эта повесть. Тем острее ощутил он полученный удар.
Под тем же числом он записал:
«Что делать, еще не знаю. Тяжело на душе и тоскливо. И не потому тяжело, что пропало даром больше года работы, и не потому, что возрадуются врази, а мелкие чиновники испугаются меня и станут пренебрегать мною. Мне тяжело от сознания, что «Украина в огне» — это правда. Прикрыта и замкнута моя правда о народе и его беде»[84].
Несколько месяцев спустя, 1 марта 1944 года, Довженко записал в дневнике:
«Вчера Н. привез мне из Киева весть о снятии меня с должности художественного руководителя студии…
Нужно взять себя в руки, заковать сердце в железо, волю и нервы, хоть и последние, и, забыв обо всем на свете, делать сценарий и фильм, достойные великой нашей роли в великую историческую эпоху»[85].
Только работа, не оставляющая свободного времени для посторонних размышлений и медитаций, — всепоглощающая работа без устали — могла стать для Довженко спасительной в это чрезвычайно трудное для него время. И он взвалил на себя такое количество дел, что даже простой перечень всего, чем он был занят на протяжении 1944 года, дает представление о грузе, непосильном для одного человека.
При этом он снова расшифровывает в дневнике ту «сверхзадачу», которой подчинена вся его огромная работа:
«Если посмотреть, что же произошло в мире за последние 50 лет, то окажется, что никто не внес в историю человечества такого вклада, как наш, в частности русский народ.
И все лучшее в народе, все его усилия, все жертвы, щедрость, величие духа и моральная стойкость на протяжении многих лет — вот это должно светиться немеркнущим светом перед духовным взором тех, кто воплощает свои замыслы на экране».
Довженко сделал одну за другой две полнометражные документальные картины о битве за Украину;
написал первый черновой вариант «Повести пламенных лет», ни в чем не поступаясь принципами, которых придерживался, работая над «Украиной в огне», а значит, сознательно обрекая и новое свое произведение на официальное непризнание и запрет (не вняв циническим советам «доброжелателей», он и на этот раз «пожалел десять метров пленки»);
продолжал выстраивать огромный план эпопеи «Золотые ворота»;
достал из письменного стола старые черновики комедии «Царь» и снова принялся за прерванную много лет назад работу;
написал пьесу и первый вариант биографического сценария о Мичурине.
Свидетели уверяют, что он писал в это время до двадцати пяти машинописных страниц за сутки.
Кроме всего этого, он работал в сценарной студии, созданной при Комитете по делам кинематографии, прочитывал и консультировал множество чужих сценариев.
Отстраненный от преподавательской работы, он испытывал ту непреодолимую потребность иметь учеников, продолжиться в них, какая свойственна была разве лишь средневековым мастерам. Поэтому он стремился к общению с молодежью, приглашал студентов к себе домой, способен был толковать с ними на протяжении долгих часов, завязывал переписку.
Один из зарубежных режиссеров, который в молодости приезжал к нам, чтобы учиться в Московском институте кинематографии, вспоминает: «Часы бесед и совместной работы с режиссером Довженко остались у меня как одно из самых прекрасных впечатлений от пребывания в Москве… До сих пор у меня перед глазами его квартира на Можайском шоссе. Он любил сидеть перед большим окном, смотреть на большой проспект, кипевший жизнью, и говорить о красоте…»[86] А Юрий Тимошенко, вспоминая о тех временах, когда он еще не стал Тарапунькой, а был рядовым солдатом фронтового ансамбля песни и пляски, подробно описывает ту же квартиру, куда он был приглашен после первого же телефонного звонка из вокзального автомата, сразу после приезда в Москву в короткую служебную командировку.
В комнате «висела лишь одна картина — «Сирень», подарок художника Кончаловского, и потому я был удивлен, заметив как-то на противоположной стене приколотый кнопками плакат — карту Советского Союза с изображением лесозащитных полос. Этим плакатом Довженко любовался, как дорогой сердцу картиной Его творческой натуре всегда импонировали размах и грандиозность планов социалистического пересоздания нашей страны. Он любил говорить о строительстве электростанций, освоении целинных земель, о полетах в межпланетные просторы», до осуществления которых, добавим, дожить ему так и не привелось.
Как множество других людей, прошедших в свои юношеские годы через эту небольшую комнату «на Можайке», Тимошенко говорит о ней с признательностью, как о неоценимом жизненном университете, который формировал его на всю жизнь.
Даже имя Тарапуньки впервые назвал сам Александр Петрович, услышав от собеседника, что тот провел свое детство у «маленькой речки (жабе по колени), которая называлась Тарапунькой».
Рассмеявшись, Довженко спросил:
— А вы заметили, Юрко, как народ умеет метко и образно назвать речку, село, городскую околицу?
Он сказал, что начал читать сценарий, принесенный ему на суд молодым солдатом, и удивился, зачем в нем главное действующее лицо названо таким шаблонным, уже встречавшимся в литературе именем: Бублик.