Жизнь великого садовода открывала перед Довженко душевный мир, наиболее близкий его собственному.
В жизни Мичурина Довженко увидел драму искателя, вынужденного действовать в одиночку. Где-то за океаном предпринял подобные поиски такой же одержимый садовник по имени Лютер Бербанк. В одном и том же году (1875) двадцатилетий Мичурин в Козлове, а двадцатисемилетний Бербанк в калифорнийском городке Санта-Роса закладывают свои первые сады. Бербанк выращивает новые сорта ежевики и орехов, сливы и лилии. У Мичурина появляются свои груши и яблоки, малина и вишня.
Мичурин увлечен идеей: двинуть сады на север, приспособить плодовые деревья к морозам суровой зимы, заставить их плодоносить в нежаркое лето тех широт, к каким эти деревья никогда прежде не были приспособлены. Новые свойства воспитывал у своих питомцев и Лютер Бербанк.
Друг о друге они узнали слишком поздно и совершенно случайно. В России о Бербанке писал Тимирязев; написал — уже после его смерти — Мичурин. Он соглашался не со всем, что делал американец; считал, что тому не хватало направленности, системы. Узнав, что, создавая свой новый сорт лилии, Бербанк имел дело с полумиллионом растений, Мичурин высказался весьма сердито: «Конечно, при помощи естественного полового размножения можно произвести миллионы различных растений, но эти растения получатся со случайно развившимися свойствами и про них нельзя сказать, что они выведены осмысленной волей человека».
И все же Мичурин горячо выступил в защиту собрата, когда ученые педанты с пренебрежением отмахивались от его опытов, обзывая Бербанка «простым садовником» и «знахарем от селекции».
Чересчур часто сталкивался он с подобным отношением к тому, что сам делал.
Мичурин увидел в Бербанке самые главные, по его мнению, черты исследователя: «он не был копиистом и не был чужеучкой». Отметив это и уже не скрывая ни страсти своей, ни гнева, Мичурин восклицал: «называть его лишь именем садовода является крайней наглостью жреца болтологии».
Со «жрецами болтологии» Мичурину приходилось иметь дело слишком часто. Они наведывались в его новый большой сад в Донской слободе, чтобы, познакомившись с выращенными там гибридами, скорчить ту же высокомерную гримасу, какую они адресовали и Бербанку. «Простой садовод» — ему не раз приходилось слышать это о себе самом. И вероятно, такой эпитет нимало не огорчал бы его — слово «садовод» исполнено было для него такого же большого содержания, как и для Довженко, — если бы этот отзыв не затруднял его исследований. Ведь о невежественную оценку всего, что было им сделано, разбивались, словно о каминную стену, все его призывы создать хотя бы один на всю Россию научный центр, где были бы сосредоточены работы по гибридизации растений.
Дважды (в 1911 и 1913 годах) государственный департамент земледелия США предлагал Мичурину продать свои коллекции в Америку. Он отказывался. Он еще не потерял надежды получить признание в России и стать полезным своей родине.
Такое признание Мичурин получил после Октябрьской революции, в последние годы своей жизни.
Его работами — уже в 1918 году — заинтересовался В. И. Ленин. Сад в Донской слободе был превращен в государственный питомник, и Мичурин был назначен его заведующим. При питомнике были созданы штаты научных сотрудников. На расширение опытов были ассигнованы государственные средства. С этого времени у Мичурина начала завязываться все более обширная переписка с садоводами всей страны. В Козлов приходили письма и посылки с семенами и саженцами с Украины и Вологодщины, с Кавказа и Дальнего Востока, и мичуринские сады тоже двинулись из Козлова на север, почти к самым границам тундры. Мечта всей восьмидесятилетней жизни «простого садовода» исполнилась, пройдя через все испытания, которым ее подвергли «кастовые жрецы болтологии» и невежественные чиновники.
Именно эти трудные испытания и противостоявшие им непреклонность садовода и его самоотреченный фанатизм стали основой драматического конфликта в фильме «Жизнь в цвету». В долгой жизни Мичурина счастливыми были лишь самые последние годы. Но это пришло слишком поздно. Неумолимая старость, неотступное ощущение скудости отмеренного времени, наконец, смерть самого близкого человека, верного и скромного друга, — жены Мичурина, Александры Васильевны, могло ли все это отступить, анестезироваться под действием бальзама запоздалых признаний и дать место умиротворенному, благополучному апофеозу?
Если бы могло, то такой персонаж лишался бы естественных человеческих черт и не стал бы героем Довженко.
Смерть Александры Васильевны была одним из самых сильных эпизодов фильма.
Даже в предсмертные минуты — муж рядом с ней и не с нею. Все мысли его, как всегда, в саду. А она тоже видит его сад в своем последнем предсмертном видении. Рука об руку они прошли вместе всю трудную жизнь. Она всегда понимала безраздельность его влечений. За цельность и неделимость страсти она и любила его. И все же ревновала, не могла не ревновать к цветам и деревьям, из-за которых ей всегда недоставало внимания, недоставало сердечного тепла, в каком и она нуждалась, как любая обыкновенная женщина.
Он понимает это лишь в самую последнюю минуту.
Ожившие воспоминания. Сколько раз они возникали на экране, в каком великом множестве фильмов! Но в «Мичурине» этот испытанный драматургический прием получил особую эмоциональную силу. Молодые, полные веры в будущее, счастливые, проходят Мичурин и Саша среди расцветшей природы.
Это был длинный, по-довженковски длинный проход. В него укладывалась вся прожитая жизнь.
«Прорастали травы во влажной ночной тишине. Семена бобов, злаков, овощей, луковицы лилий разбухали от весенней жизненной силы, и стебли вылезали из земли навстречу солнцу, распрямляясь, множась, обнимаясь и сплетаясь в таинственном непреодолимом движении роста. Рождались стебли из крошечных бледных ростков, раскручивались листья, раскрывались побеги, почки, цветы. Вырастали плоды самых восхитительных форм, прекрасных, щедрых в своем разнообразии.
Царские часы по-прежнему возвещали время, но уже в малиновый ампирный их звон врывались недобрые ноты далеких сигнальных труб и тоскливо-тревожного вальса «На сопках Маньчжурии». Заносило снегом деревья в саду, но весна-победительница снова брала свое, и благодарное лето клонило долу отягченные плодами ветви яблонь и груш.
Деревья нагибались под тяжестью плодов, и плоды падали на землю и лежали на ней. Осень.
Они снова шли по саду, но уже не было объятий. Серая забота обременяла постаревшие их лица, и несогласие наложило печаль на их души».
Жизнь повторилась в иероглифах природы, неприукрашенная, полная и обременяющих, «серых» забот и той красоты, которая требует для себя от человека полного посвящения всех своих сил.
«Давно уже вышли они из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество. Много прекрасных человеческих движений растеряли и позабыли на жизненных дорогах. Много отнято в неравных схватках у житейских преград. И уже не поднять их и не возвратиться к ним никогда. Другие веления жизни волновали их сердца».
Может показаться, что эти фразы невоплотимы, что они не могут быть переведены на язык актерского жеста и так схвачены киноаппаратом, чтобы каждый зритель прочитал в кадрах именно те мысли, которые написал Довженко в своем сценарии.
Фильм «Мичурин» выцвел сейчас от беспощадного действия времени. Техника цветного кино была тогда молода, краски неустойчивы; они порыжели, поблекли. Средства, которые могли бы сохранить их или реставрировать, не существуют. Но и сейчас, если старый фильм появляется на экране, он заставляет волноваться по-прежнему. А во время прохода Мичурина и Саши по цветущему саду в зале непременно слышатся всхлипывания. Довженко сумел поставить свои ремарки так, что они прочитываются безошибочно и трогают сегодняшнего зрителя точно так же, как трогали зал двадцать лет назад. Их сыграли актеры, их играет и природа, одушевленная превосходной операторской работой Л. Косматова и Ю. Куна.
Длится этот проход, и у конца длинной — длиною в жизнь — дороги женщина спрашивает: куда же ушла любовь? «Разве любви уже нет?» Мичурин отвечает со всей жестокой правдивостью своего трудного характера: