А сами ребята переселяют свой школьный музей. Они несут чучела птиц, которые обитали в здешних плавнях, а теперь, может быть, вовсе перестанут здесь водиться, потому что иной вскоре станет природа, и фауна тоже будет тогда другой.
В затопленных низинах останется старая школа, где недавно учились эти ребята. Новая уже построена на горе, и она просторнее, лучше. Будет в ней место и для музея. Ребята идут на гору с легким сердцем.
Невдалеке от Бесарабовой хаты с разрушенным гнездом аиста им встречается знаменитый земляк: герой недавней войны, нестарый еще генерал Федорченко. Он приехал в родное село, чтобы попрощаться с ним, покуда не ушло оно под воду.
Прощание грустно, тоска Содомии генералу понятна. Но с мальчишками он беседует, понимая и их. Он говорит им, что здесь будет «новая красота», не луговая уже, не болотная — морская.
— Как вы, ребята? — спрашивает генерал. — Море или комариные плавни?
— Море! — откликаются «мальчишки с птицами».
Появления моря Довженко ожидал с той же мальчишеской нетерпеливостью.
Но своих птиц ему перенести было некуда.
Его память была иная. И птицами, которым некуда возвращаться, он мог лишь населить свой сценарий.
В эти дни прощания степь, ожидающая появления моря, проникнута драматизмом. Довженко все время подчеркивает драматичность пейзажа, его фантастическую инопланетность. Будущее дно водохранилища расчищено; отсюда убраны, вырублены и те немногие деревья, что росли в степи редкими оазисами. С трудом выращенные сады переселяются на склоны холмов — из степной суши их переносят на почвы, которые вскоре будут напитаны влагой.
В сценарии Довженко пишет обо всем этом так:
«Все, что казалось им, их отцам и дедам красивым от первых младенческих лет познания жизни, — все исчезло.
Громадная плоская равнина без единого деревца по обоим берегам Днепра не радует сегодня взора лирических созерцателей. Взамен ушедшей красоты не пришла еще новая. Это еще пока лишь поле битвы за новую красоту, и видят ее пока только в мечтах далеко не все. Только наиболее устремленные пламенные натуры несут ее сегодня в своих сердцах».
Весь пейзаж «Поэмы о море» увиден в последний раз, словно при свете степной грозы, пронзительно все осветившей. Но эти молнии обладают еще и особым свойством: они освещают не только живописные подробности, но и проникают в глубину, заставляя думать о философии истории.
«Устремленность натуры» помогает Довженко уже и сейчас увидеть, как бегут по степи белые барашки волн. Но это еще не воду гонит ветер, а шевелит седую траву-ковыль, в которой человек и теперь скрывается с головой, а прежде скрывался всадник вместе с конем — ни казака не было видно, ни татарина, а только так же смыкался над ними ковыль, и ветер гнал по траве, как по морю, седые волны.
Настоящее было здесь неотделимо от прошлого.
А еще точнее — в этой степи нельзя было отделаться от чувства, что так вот и было всегда. А теперь считанные дни оставались до времени, когда больше так никогда не будет.
Поднимались над ковылем острые курганы древних могил. Одну из них считали могилой Ивана Сирко.
Уйдут под воду курганы.
Стоял вокруг крепкий запах чабреца. Кажется, не успевал этот запах выветриваться над степью даже и за всю снежную зиму.
Не будет здесь пахнуть чабрец. Уйдет и трава под воду.
Довженко набросал в дневнике сцену, которая в сценарии займет одно из центральных мест: «Затопление Великого Луга». Он записывал не подробности картины, а ее исторический смысл: «Люди, взволнованные бесконечно, прощаются с многосотлетней, с тысячелетней своей жизнью и видением привычного мира… Прадедовские мельницы уже в воде. Уже потонули вербы, под которыми целовались, обнимали милую когда-то. Где песни слагали, справляли праздники. Где творилась героическая история народа в старые времена».
Он повторяет в дневнике старую молитву лаврских летописцев: «Благослови мої боже, нетвердії руки», — и говорит о своем будущем фильме с исступлением: «Все, что есть во мне святого, весь опыт и талант, все мысли и время, и мечты, и даже сны, — все для него».
Но как же сохранить для потомков память о том, что было и прошло на земле Великого Луга, когда сомкнутся здесь воды Каховского моря?
Если бы оставались от запорожцев замки, башни и памятники, такие же, как на землях, откуда вторгался к сечевикам неприятель, их можно было бы перенести в другое место. Но даже и археологам, которые пытались искать памятки Сечи, раскапывая степь, немного удалось найти. «Конечно, что можно выкопать? — грустно замечает Довженко. — Здесь, как и везде, строились наши предки на песке. Деревянной была материальная культура и глиняной. Не класть, разрушать чужие стены, не ковать, а рвать вражеские кандалы судила нам история. Ничего нет. Никакого следа. Только могила Сирка да несколько крестов каменных».
Ковыль и чабрец — вот и вся память.
Можно только смотреть и воскрешать картины прошлого силой своего воображения. «Ни одному негодяю из так называемого украинского панства и ни одному из потомков казацкой старшины или помещику, никому в голову, глупую и убогую, не пришло поставить где-нибудь в старинных местах памятник, материализовать свою мысль в камне или бронзе. Куда там! Не было ни мыслей, ни воспоминаний высоких, ни стремлений. Такими были последние предреволюционные и «революционные» кооператоры. Где-нибудь под копнами кашу варили да, выпив, пели пьяными голосами «староказацкие песни», сентиментально всхлипывая и вздыхая. «Славних прадідів великих правнуки погані», чтоб вас земля не принимала. И чтоб вам сгинуть бесследно. И в самом деле, исчезли вы, и не осталось следа от вашего никчемного бытия, от слабости и убогости, от жалобных вздохов или проклятого молчания, отступники, как не оставили вы знаков памяти великой исторической эпохи народа…»
О том, чтобы память осталась, Довженко думает в это время много и изобретательно. Он пишет статьи в газеты, докладные записки в ЦК партии и в министерства, выступает на конференциях архитекторов и собраниях строителей.
Он видит в этой задаче свою гражданскую миссию и хочет ее выполнить во что бы то ни стало.
Статья «О художественном оформлении будущего Каховского моря» написана в конце сентября 1954 года. Она невелика. Это словесный пересказ картины будущего, какой уже видит ее Довженко. Он говорит о том, что семь гидростанций на Днепре — это сооружения, которые останутся на века. А потому, «даже предвидя в технике будущего широкое применение термоядерной энергии, в планировании своих урожаев мы еще долго будем рассчитывать главным образом на наши водные днепровские ресурсы. И наши потомки тоже». Значит, гидротехнические сооружения 1930–1975 годов на Днепре останутся для них, для потомков, знаками нашего времени. Довженко думает тут как историк, художник и социолог и предлагает, чтобы вместе с ним подумали о своих семи плотинах архитекторы, инженеры и скульпторы, которым придется здесь потрудиться два десятка лет. Тогда, говорит он, и Каховское водохранилище предстанет и как единый объект и как часть великого целого.
В этом целом он организует пейзаж, размещает памятники. Он видит памятник Ленину, но не «покрытый алюминиевой краской бюстик», а творение мысли и таланта художника, на высоком левом Запорожском берегу, над акваторией порта, названного именем гения Революции. Он вспоминает и о том, что князь Святослав был убит в бою с печенегами близ Хортицы в 972 году, и думает, что памятник Святославу тоже был бы уместен у нового моря, которому так же суждено символизировать народ и его историю, как прежде символизировали ее вечные просторы Великого Луга. Недаром переданные летописцем слова киевского князя «не посрамим Земли Русской» так часто припоминались воинам Великой Отечественной войны.
От нынешнего Никополя — старого Микитина Рога — в 1648 году начинал свой поход Богдан Хмельницкий. И там же, у степного села Капулевки, располагался кош Ивана Сирко. Довженко и в этих местах ищет и находит площадку для памятника: ставит он тут Богдана с полковниками Кривоносом и Сирко.
Днепр еще не разлился.
Довженко не устает любоваться им напоследок.