Несколько секунд она яростно билась в шкафу, а потом стало тихо.
Драко приоткрыл дверцу, но там была лишь пустота и ничего больше.
Отойдя на три шага он взмахнул палочкой и прошептал:
– Инсендио.
Пламя вспыхнуло, и сухие деревянные стенки шкафа затрещали под ним. Только после этого он позволил себе нормально дышать.
Комментарий к Глава 26 Ну что, готовы к финишной прямой?)
====== Глава 27 ======
Книжка. Долбаная книжка по Зельеварению, спрятанная за пояс на джинсах – все, что у нее осталось.
Какая же дура.
Что такое слезы, чувства, сила, знания, когда ты, идиотка, беспомощна перед Малфоем?
Что ты? Ты человек? Ты живая? Нет, ты мертвая, потому что живая, сильная, любящая нашла бы выход, ударила бы сильнее, нанесла бы ему вред, но не позволила так поступить с собой.
В шкафу было много дыма. Он полностью застилал ее глаза и тело, обволакивал, сжимая сосуды, давил на горло.
Гермиона закашлялась, толкая дверь, закрыла рот рукавом и зажмурилась. Проклятая дверь не поддавалась.
Как там? Она же читала. Заклинание, отпирающее шкаф? Как там, Гермиона?
Она потянулась к карману в поисках своей палочки, но вспомнила, как Малфой выбил ее из руки заклинанием…
Смех, гортанный и злой, начал звучать отовсюду. Он грохотал, отскакивая от стен, бил ее по голове, которая и без того раскалывалась на части. Гермиона огляделась – никого. В шкафу она была одна, тупая, бесхребетная сука, без мозгов, без силы, без палочки. Одна. Но кто же тогда смеется?
И вдруг дошло. Медленно так, когда поняла, что сейчас сорвет глотку – это она смеется. Сама. Согнулась пополам и хохочет, как будто лишилась разума.
Хохочет так, что болит в груди, и ребра словно отбиты.
Серьезно? Она умрет вот так? В этом чертовом шкафу, потому что не смогла вспомнить заклинание и задохнулась от дыма? Умрет?
Это действительно было смешно – вот так умереть. Не от взгляда василиска и не от клыков взбесившегося оборотня. От дыма. В шкафу.
Господи, ну и дура.
– Гермиона?
Ну вот, теперь еще и голоса слышит. Нелепо. Заткнула уши ладонями и принялась трясти головой так, что она разболелась еще сильнее.
– Гермиона, ты здесь?
Увидеть бы маму. Как она? Она же просто человек, страдающий от сердечно-сосудистого заболевания и гордящаяся тем, что ее дочь – волшебница. Мама не заслужила такого, не заслужила узнать, что ее дочери не стало по такой глупой причине.
– Гермиона.
Она скатилась по стенке шкафа и села, крепко зажмурившись. Душили слезы, внутри все переворачивалось, и, правда, она не понимала, что будет делать. Как она выберется, как? Она даже говорить не может.
Дверь приоткрылась.
Дым вдруг начал рассеиваться, словно Гермиона перестала быть ему интересной. Наскучила. Так бывает, да. Он начал вытягиваться в образовавшуюся щель и, когда дверца открылась полностью, испарился весь.
– Гермиона.
Она взглянула на протянутую руку. Смуглая широкая ладонь с мозолями на подушечках пальцев.
– Иди сюда, – ласковый голос, любящий, теплый, обещающий безопасность. Она почувствовала, как руки сжимают ее плечи и тянут вверх. Выше и выше.
И вот она уже на ногах, а лицо, мокрое от слез, падает в твердое тело, обтянутое черной тканью. Знакомый запах, горячий шепот в волосы.
– Ты в порядке, все хорошо, все хорошо.
Она узнала бы этот акцент, даже если бы ей заткнули уши и включили его голос в записи на обратной перемотке.
Подняла глаза. Теперь, без формы по квиддичу и без школьных нашивок Виктор выглядел, как магл. Впервые она подумала, что он был бы первоклассным маглом. Ходил бы в частный колледж, играл за сборную, отбивался бы от девчонок и хулиганил по вечерам со своими друзьями.
Ей стало так больно, что даже элементарный вопрос «как ты мог» пропал, застряв где-то глубоко в горле. Уткнулась в его плечо снова. Вот бы остаться здесь навсегда. Вот бы быть его частью – теплого, безопасного, готового на все ради нее Виктора.
Она заплакала.
Громко, навзрыд заплакала, пока горячие руки гладили ее плечи, трогали волосы, пока губы целовали лоб и мокрые щеки, пока голос шептал, как поцарапанная пластинка «все будет хорошо, все будет хорошо, Гермиона».
Они так стояли, наверное, вечность. Время застыло, его не стало, и внутри с каждой слезинкой и выдохом разрасталась пустота. Если бы были силы, Гермиона разозлилась бы, толкнула его, начала бы кричать и крушить все вокруг, но она ослабла. Ее выпили до дна.
Их глаза встретились. Гермиона подняла руку и провела пальцами по подернутому щетиной подбородку. Запястье так сильно ныло, что пальцы тряслись.
– Ты… зачем? – все, что она смогла выдавить.
– Прости меня, Гермиона, – прошептал Виктор, продолжая покрывать ее поцелуями. – Но я боюсь за тебя.
Не те поцелуи. Слишком быстрые, слишком теплые. Грубее. Злее, сильнее. Забери все, что внутри меня кипит, сотри это в порошок, вырви из меня, пожалуйста, пожалуйста!
– Пожалуйста, – сказала она, не зная даже, о чем именно просит.
Он сделал это с ней. Малфой. Он взял все, что она копила, вынашивала и лелеяла – взял и запихнул вместе с ней в шкаф. И не было больше оправданий. Всегда были – каждую минуту этого чертова года, были всегда, она находила их даже тогда, когда он поступал гнусно, когда он издевался над ее душой, ее телом, ее чувствами.
Но теперь оправданий не было. Она не пыталась их искать.
Виктор отстранился. Мягко сжал ее ладонь в своей.
– Пойдем. Я уведу тебя отсюда.
И Гермиона пошла за ним, не оглядываясь. По черным переулкам, пропитанным сажей и гарью, по темнеющим улицам, на которых медленно, словно стесняясь, загорались фонари.
Гермиона впервые в жизни в полной мере осознала, как прекрасен вечерний Лондон. Какое большое и красивое небо у нее над головой. Как много там звезд, как тихо скользят по дорогам машины, как задорно смеются хозяева магазинчиков, закрывая их до завтрашнего утра.
Боль разрасталась и набухала внутри нее, глаза горели от слез, а сердце. Сердце засыпало, и голова отключалась тоже.
Только не теряй сознание, – просила она себя, следуя за Виктором шаг в шаг. Она убеждала себя сосредоточиться на переплетении их пальцев. Сосредоточиться на том месте, где заканчивается ее рука и начинается его – вот эта граница, нужно сфокусироваться на ней.
Но усталость и боль пересилили и скоро она осела на землю, чувствуя, как голова теряет свой вес.
Тело не хотело просыпаться. Гермиона понимала, что приходит в себя, но глаза отказывались открываться, как будто кто-то приклеил веки друг к другу.
С трудом приподнявшись, она сделала над собой усилие и посмотрела вокруг.
Узкая кровать, накрытая старым стеганным одеялом, маленькая тумбочка у стены, просаленный письменный стол и широкое окно, завешанное грязной шторой.
– Где мы?
Виктор сидел на стульчике у стены, его руки были скрещены на груди, а усталый взгляд застыл на ней, как примагниченный.
– Дырявый котел, – произнес он и встал. После чего подошел, опустился на край кровати и аккуратно откинул волосы со лба Гермионы. – У тебя был сильный жар. И еще что-то с рукой.
Она кивнула. Повертела запястьем, и боль снова вернулась. Вспомнились крепкие пальцы, хватающие, тянущие, рывками отрывающие от пола.
Виктор протянул ей кружку с горячим чаем, и Гермиона молча принялась пить его. Она пила большими глотками, чувствуя привкус огневиски и чего-то травяного. Обожгла нёбо и горло, но все равно продолжила пить, пока кружка полностью не опустела.
И тогда сила снова наполнила ее до краев.
– Что там было? – спросила она, заглядывая в опустевшую емкость.
Краешек губ Виктора тронула улыбка, но тут же исчезла.
– Старинный болгарский рецепт. Мама делала.
Гермиона села, спустив ноги с кровати.
Сознание возвращалось к ней обрывками воспоминаний, рубленными сценами, которые били по голове и снова причиняли боль.
– Гермиона, прости меня, – в очередной раз произнес Виктор, сложив на коленях руки. Только сейчас она заметила, что его пальцы дрожат.
– За что? – спросила она.
Он посмотрел в ее лицо. Взгляд был долгим и таким, какие прежде он себе не позволял. Виктор всегда был сдержан в проявлении чувств. Не потому, что не чувствовал, а потому что знал – она этого не хочет. Его чувства заставляют ее ощущать неловкость и неметь. Но теперь он ничего не прятал. Наверное, и смысла уже не было.