– Я всегда буду ждать нашей встречи, Гермиона Грейнджер, – произнес он и, поправив рюкзак, развернулся, чтобы уйти.
Он сделал пару шагов, и вдруг остановился нерешительно. Повернул голову вполоборота, тяжело вздохнул. Он словно не хотел произносить этих слов, но был вынужден.
– Я поклялся, что больше не стану ему помогать, – произнес он. – Это в последний раз.
Гермиона нахмурилась.
– О чем ты?
Виктор на секунду прикрыл глаза.
– Каждый имеет право попрощаться, ведь так? – сердце забилось, как ненормальное. Он даже еще ничего не сказал, а Гермиона уже чувствовала, как тело предательски слабеет, колени становятся ватными, а в глазах начинают плясать темные пятна. – Будь на мосту через десять минут, Гермиона. Пожалуйста.
Это тихое «пожалуйста» было не его, Виктора просьбой. Она буквально видела, как это слово произносят чужие губы.
Во рту стало сухо, к горлу подступил ком. Весь замок словно сморщился и высох, стены стали давить на нее, а потолок со скоростью света опускаться на ее голову.
Она сделала вдох. Огляделась и, зажимая рукою рот, побежала.
Ей показалось, что прошло несколько лет. Так странно было видеть его. Он стоял и рассматривал гладь воды, опираясь локтями о бортик. Ветер зарывался в его волосы и бросал их ему на лицо, но он не шевелился, чтобы убрать их.
Гермиона остановилась, тяжело дыша.
Угомонить бешено стучащее сердце не было ни единого шанса. Ни единого.
Живой.
Настоящий и живой, из плоти и крови, все такой же высокий, надменный, красивый.
Он не мертв. Он перед ней.
Нужно было сказать что-то, чтобы обнаружить свое присутствие, и Гермиона выпалила первое, что пришло ей в голову:
– Знаешь, если Гарри увидит тебя здесь, то ты будешь мертв.
Губы Малфоя согнулись в полуулыбке.
– Ты тоже считаешь его избранным? – ответил он, не поворачиваясь.
Гермиона приблизилась еще на шаг.
– Не избранным. Но особенным. Он все изменит, Малфой, как бы вы ни пытались...
Это «вы» словно скребнуло по нему осколком стекла. На долю секунды он сморщился, но вскоре его лицо снова стало непроницаемым. И тогда он выпрямился, поворачиваясь к ней.
Она ждала, что ее натянутые словно струна нервы лопнут, и она упадет без чувств. Но стояла и смотрела, а он смотрел в ответ. Скользил взглядом по ее лицу, как будто выискивал что-то. Что он искал? Прежнюю Грейнджер? Ту, что никогда не влюблялась в него Грейнджер?
А ведь он сделал это. Она никогда и помыслить не могла, чтобы захотеть такого, как он. Полюбить такого, как он.
Это Малфой, это все Малфой. Он толкнул ее в эти чувства, не позволив даже сделать последний спасительный вдох. И вот теперь, год спустя, они тонули оба.
– Начинается война, Грейнджер, и я хочу...
Он замолчал, подбирая слова.
– Что?
– Хочу попросить тебя быть осторожной.
Она разозлилась на него. Она хотела сбросить его с моста за то, что он поступил так с ней, за то, что сдался, не стал искать выход, не пошел за ней, когда мог пойти! Все наладилось бы. Все изменилось, и сейчас они стояли бы плечом к плечу, а не...
Видимо, он догадался, о чем она думала. Шагнул вперед и, облизав губы, тихо прошептал ее имя.
Гермиона зажмурилась. Она не могла этого слышать, не хотела. Он никогда не звал ее по имени, но сейчас, вдруг, так тихо, подцепив пальцами прядь ее волос. Сказал снова.
– Гермиона.
И она едва не заскулила от этого голоса – холодного, как сама зима. Но такого родного, такого привычного.
Ей хотелось о многом его спросить. Что теперь будет с ним? Что Волан-Де-Морт сделал, когда понял, что Малфой провалил все задания? Его наказали? Или наказание впереди, поэтому так низко опущены его плечи, а под глазами залегли тени?
Она отпрянула. Да, пришлось собрать в кулак все свои силы, сцепить зубы и отойти от него. Хотя хотелось наоборот. Подойти впритык, накричать, схватить за краешек пальто, вцепиться в его губы своими. Заставить почувствовать. Отдаться, впустить эти чувства, умолять не оставлять ее.
– Ты прав, Малфой, начинается война. И я тоже хочу кое о чем тебя попросить.
Ее голос дрожал.
– Я тебя слушаю.
– Если когда-то мы снова будем стоять вот так напротив друг друга... Держи свою палочку крепче. Потому что я дам тебе лишь секунду форы... За все, что ты сделал.
Его губы дрогнули в подобие улыбки.
– Ты убьешь меня?
Гермиона коротко кивнула.
– Да. Убью.
И вот она – слабость.
Слезы потекли по ее щекам, и она не пыталась их смахнуть. Лучше бы он не приходил. Лучше бы оставил все так, как есть, не мучил ее, не стоял напротив.
Потому что она лгала, господи, она лгала, она никогда не смогла бы. Не после того, что сделала.
Малфой отошел и потер лицо. Она видела, как внутри него борется желание схватить ее и не отпускать и желание попрощаться. Оставить, дать ей жить.
– Больше никто, Грейнджер, – прошептал он так тихо, что она с трудом услышала. – Больше никто и никогда.
Она поняла, о чем он. И внутри нее билось живой птицей осознание – для нее тоже. Никто и никогда. Это было единственный раз, и она сохранит это внутри себя, в своем сердце. Она будет вспоминать это с ненавистью, отвращением, но не вычеркнет, никогда не забудет.
Гермиона кивнула. Лицо горело, пришлось промокнуть щеки рукавом.
Они попрощались взглядами. Ни слова больше. До тех пор, пока он, вскинув подбородок, не поправил воротник рубашки. Начинался дождь, капли блестели в его волосах, а Гермиона радовалась тому, что ее колени слишком слабы, чтобы сделать шаг в его сторону. Когда он развернулся, чтобы уйти.
Да. Она ненавидела его всей душой. Он изодрал в клочья ее сердце. Он изменил ее, он сделал ее другой – такой, какой она никогда не была и не хотела быть. Она ненавидела его, но себя ненавидела еще сильнее – за то, что прощала и готова была прощать снова и снова, только бы он дал им шанс. Дал шанс сам себе.
«Ты не такой, Драко», – хотела сказать она, но он бы не услышал. Не поверил. Он считал себя таким – выпачканным в крови по локоть.
– Один вопрос, – сказала она, и Малфой остановился. Он повернулся, вскинув брови. Лицо его ничего не выражало. – Твоя амортенция. Ты сказал, что солгал про вишню, так чем она пахнет?
Губы слизеринца – теперь уже бывшего – тронула мягкая улыбка. Он поднял взгляд к небу, помотал головой. Она словно наяву услышала его мысли: «Снова ты со своими романтическими глупостями, Грейнджер».
– Розами, – сказал он, и в следующую секунду Гермиона смотрела в его глаза, пытаясь понять...
Боже.
Она коснулась ладонью своего плеча. Сжала в пальцах волнистую прядь и, повернув голову, втянула носом душистый запах.
Ее шампунь. Она не меняла его с двенадцати лет. Она любила его. Она никогда не смогла бы с ним попрощаться.
Никогда. Не смогла бы попрощаться.
Гермиона улыбнулась. Они были одной ногой на войне, они собирались покинуть школу навсегда. Все менялось в худшую сторону, и ее улыбка была совершенно некстати, но она не могла прекратить улыбаться, пока провожала Малфоя взглядом.
Поезд с шипением тронулся, набирая скорость. В их купе царило сонное молчание – каждый думал о своем. Гарри смотрел в окно, Рон клевал носом, а Гермиона гладила за ухом крепко спящего Живоглота.
– О чем думаешь? – спросил ее Гарри.
Она улыбнулась. Рон подобрался, открывая глаза. На нем была старая протертая на локтях кофта, связанная миссис Уизли, а на Гарри – огромные штаны его кузена, подвязанные шнурком. Они словно вернулись на шесть лет назад, ничего не изменилось, разве что они сами стали совсем другими.
– О том, что нас много, – ответила она.
Гарри вскинул брови.
– Правда?
– Да. Нас много, нас не трое. Нас гораздо больше, чем их. И скорее всего эта война изменит нас всех до неузнаваемости, но нас больше чем их, мы справимся. Мы победим.
Поезд набирал скорость, и окрестности Хогвартса медленно исчезали, оставаясь размытыми пятнышками на горизонте. Тучи рассеивались, обещая теплое лето впереди и целую жизнь. Трудную, полную ужасов войны, потерь и крови. Но жизнь – искреннюю, настоящую.
Конец.