Мне было досадно до слез, что отец Альбера официант, но перед тетей Валери я и виду не подал
— Первые лодыри — официанты! — фыркнула она и повторила: — "…кафе официантом. Потом он исчез из Дижонского округа и лишь в связи с ведущимся дознанием полиция напала на его след в меблированных комнатах на улице Лепйк.
Утверждают, будто здоровье Рамбюра, который большую часть тюремного заключения провел в больнице, подточено туберкулезом. Показания хозяина меблированных комнат позволяют заключить, что он дошел до крайней степени нищеты.
По нескольку дней кряду он не вставал с постели, и неизвестно было, как и чем он питается.
Когда Рамбюр подолгу задерживал плату за комнату и хозяин грозил выкинуть его на улицу, он исчезал на день или два и возвращался с небольшой суммой, которую вносил в счет долга.
Такое жалкое существование Рамбюр влачил несколько месяцев, и полагают, что незначительные суммы, позволявшие ему продержаться, добывались мелкими кражами…"
Тетушка повторила:
— Мелкими кражами… Слышишь, Жером?.. Но его не арестовали, как не арестовывают этого подлеца Трике. А ведь он как пить дать меня бы прикончил и…
Иногда я караулил больше часа, чтобы в просвете розовой занавески уловить в полумраке хоть какое-то движение. Я даже не знал, Альбер ли это или его бабушка! В комнате было слишком темно. Что-то шевелилось — и явно что-то живое.
— "В этих условиях Рамбюр не в состоянии долго скрываться от полиции и жандармерии. Без денег, без друзей ему далеко не уйти, а если он где-то прячется, что всего вероятнее, то голод принудит его покинуть свою нору…" Слышишь, Жером?
Меня всего трясло, когда жестокосердная старуха между двумя абзацами кидала злобный взгляд на окно. Я был уверен, что Рамбюр там! Уверен с первого же дня той уверенностью, которая отметает любые доводы и которую сама очевидность поколебать не в силах.
Если тетя узнает, она донесет! За обещанные двадцать тысяч франков она пойдет в полицию, и тогда в двух комнатках над мучным лабазом снова сделают обыск!
Вот почему я не отходил от нашего окна. Я охранял отца Альбера, я хотел защитить его, спасти, и в моем представлении единственная опасность исходила от тети Валери.
Я разрабатывал сложнейшие планы действия. Говорил себе, что, когда зажгут лампу, успею что-то разглядеть в щелку, прежде чем розовую занавеску заменят черной. Я часами оставался начеку. Я следил даже за прохожими на площади, которые взяли себе в привычку, задрав голову, смотреть вверх. Я молил бога:
— Лишь бы они ничего не увидели!
На третий день до меня вдруг дошло, что с самого воскресенья мадам Рамбюр не выходила из дому. Но тогда… что же они едят?
Я вспомнил статью в газете, в которой говорилось о комнате на улице Лепик, где Рамбюр по нескольку дней сидел взаперти и никто не знал, есть ли он вообще.
Решится ли печальная, исполненная достоинства мадам Рамбюр в своей вуалетке и серых перчатках пойти на рынок за покупками? Станут ли ее обслуживать торговки? Не побегут ли, улюлюкая, за нею следом уличные мальчишки?
И если Рамбюра там нет, если он действительно там не скрывается, почему один агент постоянно дежурит на площади, а другой, как я обнаружил позднее, торчит в тупичке, который выходит на улицу Миним (а из этого тупичка можно бежать, если перелезть через стену)?
Что, если Альбер голодает? Матушка говорит — я бледный, оттого что мало бываю на воздухе. А он разве бывает? Ему даже нельзя теперь подойти к окошку! Живет, двигаясь на ощупь, в постоянном полумраке!
Это было, вероятно, в среду вечером. Она стояла посреди площади. Я не видел, как она подошла. Я ее вообще никогда раньше не видел.
Такого рода женщины мне еще не встречалось. Она была в лакированных ботинках на высоких каблуках, манто, надвинутой по самые брови шляпке, рот ярко-красный, а глаза будто обведены черным карандашом.
Вокруг нее толпились женщины. Это подошли перекупщицы. Все глядели на окно полумесяцем, а та орала:
— Выходи, старая хрычовка!.. Чего прячешься, сова лупоглазая! Ведьма!..
Все хохотали. Тетя Валери сразу же наклонилась, прижала толстую свою физиономию к стеклу, затем с прыткостью, на которую я никак не считал ее способной, спустилась в лавку. Пригнувшись, я увидел, что она стоит на тротуаре, прижав руки на животе.
— Самое время нос воротить, да еще считает других непорядочными!..
Занавеска не шелохнулась. Уже зажгли лампы, и за черной занавеской едва угадывался слабый свет, поблескивающий, словно золотые пылинки в нитях ткани.
— Спускайся вниз, выходи, если у тебя хватит духу!..