— Покупаю, — ответил Шавасс. — По крайней мере звучит довольно убедительно. И все-таки это не объясняет убийства Мюллера.
Хардт развел руками.
— Мюллер вполне мог явиться с рукописью в кармане… хотя это вряд ли. Вполне допускаю и то, что стрельба могла начаться случайно. Мюллер мог броситься на человека, ждущего его появления в вашем купе, и был убит в схватке.
Шавасс мысленно прокрутил все, что ему наговорил Хардт. После паузы он сказал:
— Меня во всем этом поражает и озадачивает одна вещь: Мюллер мертв, а значит, в поисках Шульца я вам ничем не могу помочь. Зачем было спасать мою шкуру?
— Можете думать обо мне, как о сентиментальном чудаке, — сказал Хардт. — У меня слабость к тем, кто симпатизирует израильтянам, а я знаю, что вы из таковских.
— И откуда же вам это известно?
— Помните человека по имени Джоэль бен Давид? — спросил Хардт. — В пятьдесят шестом он был израильским резидентом в Каире. Вы спасли ему жизнь и помогли переправиться в Израиль с информацией, которая оказалась неоценимой в ходе Синайской Кампании.
— Помню, — сказал Шавасс. — Но лучше бы вам об этом не напоминать. Это стоило мне адской головомойки. Да и время было выбрано не самое подходящее.
— Но мы, евреи, не забываем друзей, — тихо промолвил Хардт.
Шавасс, однако, не был сейчас расположен ни к лирике, ни к воспоминаниям, а потому быстро продолжил:
— Но почему вам так понадобился Шульц? Он же не Эйхман? Наверняка никто не обрадуется, если он внезапно исчезнет: международная общественность возропщет.
— Не думаю, — не согласился Хардт. — В любом случае мы не можем остановить его в Германии на международный суд. В немецком законодательстве существуют определенные ограничения наказаний. За убийство дают лишь пятнадцать лет, а за массовое уничтожение всего двадцать.
— Вы хотите сказать, что Шульц может даже не явиться на суд?
— Кто знает? Всякое может случиться. — Хардт вскочил и стал мерить шагами купе. — Мы не мясники, Шавасс. И не собираемся вести Шульца к жертвенному камню, когда все евреи будут кричать «осанна»! Мы должны допросить его так же, как допрашивали Эйхмана, чтобы все его злодеяния и преступления были явлены миру. Чтобы народы не смогли забыть, как люди обращаются со своими братьями.
Глаза его сверкали, голос звенел, он размахивал руками и, казалось, не замечал ничего вокруг. Это было похоже на религиозный экстаз.
— Идейный, — сочувственно произнес Шавасс. — Я-то думал, что такие давным-давно вышли из моды.
Хардт застыл с одной рукой в воздухе, потом посмотрел на собеседника и, залившись краской, расхохотался.
— Прошу прощения, иногда меня заносит. Но в людях полно гораздо худших недостатков, чем вера в свои идеалы.
— Расскажите, каким образом вы оказались в этой вашей организации, — попросил Шавасс.
— Мои предки — немецкие евреи. К счастью, отец оказался человеком прозорливым и предвидел будущее страны еще в тридцать третьем. Он перевез нас с матерью в Англию, где мы жили хорошо и обеспеченно. Я никогда не был чересчур религиозен, не думаю, что очень изменился к сегодняшнему дню. Просто в сорок седьмом я приобрел новый опыт, и жизнь моя перевернулась. Сначала я учился в Кембридже, потом нелегально отправился с такими же иммигрантами, как и я, в Палестину. Там я присоединился к Хагану и участвовал в Первой Арабской войне.
— Именно там вы и стали сионистом?
— Там я стал израильтянином, — поправил Хардт, — есть определенная разница в этих понятиях, не правда ли? Я видел, как молодежь умирает за веру. Видел школьниц, стреляющих из пулемета. До того времени жизнь для меня значила не очень много. После войны появились и цель, и смысл.
— Знаете, это может показаться странным, но я в каком-то смысле вам завидую, — сказал Шавасс со вздохом.
Хардт выглядел удивленным.
— Но послушайте, ведь вы же верите в то, что делаете? В вашу работу, страну, политические цели?
— Думаете? — Шавасс покачал головой. — Я не слишком в этом уверен. Такие, как я, работают на любую великую державу. Общего у меня больше с моим противником из СМЕРША, чем с нормальным гражданином моей страны. Если мне что-то приказывают — я иду и делаю. Не задавая вопросов. У подобных мне одно правило: работа — главное, все остальное — ерунда. — Он невесело рассмеялся. — Родись я несколькими годами раньше в Германии, я бы, наверное, работал в гестапо.
— Тогда зачем вы помогли Джоэлю бен Давиду в Каире? — удивился Хардт. — Это совершенно не вяжется с вашими принципами.