— Жди, подарит, — уныло проговорил Рогов. Он сидел неподвижно на скамье и косил глаза на кончик носа. На кончике, оттаяв, дрожала капля.
— В чем упражняетесь, Иван Иванович? — спросил его Старенков. — Об чем мысля? Закон притяжения открыть собираетесь?
— В том-то и дело, что не притягивает. — сказал Рогов и, высвободив из рукавицы тяжелую шершавую лапу, отер ею лицо.
— А здесь холод и грязюка по уши, да, — повторил Старенков. — Помнишь, Костыль, как мы с тобой обедать в ресторан ходили?
— Ужинать, — поправил Костылев, тронул рукою бок буржуйки, резко отдернул, ожегшись. Потом подул на кончики пальцев. — Вона, паленым запахло.
— Устроились в гостинице, пошли в знаменитый ресторан «Орион»...
— Было дело, — Костылев поднялся, щелкнул орешком, скорлупу аккуратно отправил в поддувало печушки. — Ну, я поехал на трассу.
— Не забудь вернуться.
Костылев нахлобучил на голову ушанку, вышел. На улице он обошел плетевоз кругом, постучал обшитым носком унта по баллонам — те гулко ухнули в ответ. Резина новая, ей ходить да ходить, носиться — не снашиваться, но проверить никогда не мешает: плеть весит двенадцать тонн да сама машина — двенадцать. Что будет, если в дороге скат полетит? Горя не оберешься, авария может произойти непоправимая. Потом проверил щеки вертлюга, в которые упирался торец плети. Осмотрел, хорошо ли зашплинтован палец, крепки ли тросы, обжимающие туловища труб. Уселся за руль, завел мотор, включил скорости, первую, за ней вторую, и потянулись по обеим сторонам кабины низкорослые кривые сосны.
Когда сидишь за баранкой, а путь вот так однообразен, притупляется бдительность, несмотря на то что знаешь дорогу, как поп библию, а тут еще сзади двенадцать тонн каждую минуту готовы боднуть в спину. И все-таки воспоминания именно за баранкой приходят. Самые разные. То дом с бабкой Лукерьей, то армия, то какое-нибудь знакомство, то последнее объяснение с Клавкой Озолиной.
Костылев опустил вниз окошко кабины. Привстав за рулем, на ходу протер ветровое стекло полотенцем. Поморщился — жалко полотенце-то, завтра собственное лицо грязным вытирать придется.
И не протирать стекло нельзя, сейчас пойдет опасный уклон, самый опасный на двадцатикилометровом пути, глядеть надо в оба.
Он нарисовал в воздухе колечко, ткнул в него пальцем, сказал вслух:
— В десятку попал.
Костылев загадал: если угодит в центр колечка, рейс пройдет нормально, не попадет — либо трос лопнет, либо коньки на прицепе разворотит, либо муфта сгорит. Все может стрястись.
Он вспомнил, как в начале сезона, зимник едва стал, один шофер, Иваньков его фамилия, поспешил в Тюмень по срочной надобности. В дороге лопнул скат — рвануло с такой силой, что даже бывалые шоферы потом затылки чесали — лохмотья на двадцать метров разбросало. Иваньков домкратом поддел мост, снял колесо, а в это время машину повело вперед, ось сползла с пятки домкрата и врезалась шоферу в руку. Всю кисть размозжила, пригвоздила к земле. Иваньков вытянул из кармана нож-складень, зубами раскрыл его и, теряя сознание, отпилил кисть. Потом обмотал обрубок рубахой и забрался в кабину. Все ждал — не появится ли какая машина на зимнике? Два часа прождал и умер от потери крови.
Костылев поморщился, он вдруг всем телом ощутил, как больно было шоферу Иванькову, будто огнем опалило спину, грудь, живот...
— Не подведи меня, троглодит, — похлопал рукой по баранке, облизнул вмиг погорячевшие губы. «Троглодит» отозвался в ответ нежным, как у певицы, голосом-сигналом.
— Меццо-сопрано, — сказал Костылев.
Он вгляделся в край тайги, редкой и чахлой, словно туберкулезом отболевшей. На болотах иной и не бывает, только такая дохлятина и растет. Хоть бы ворона где попалась. Но ворон в этих краях можно по пальцам пересчитать, их раз в пять меньше, чем глухарей. Одиноко на зимнике.
Костылев надавил на газ.
— Не страшен черт, пока он разрисованный.
Цепи, которыми были обмотаны колеса КрАЗа, гремели, как танковые траки. Костылев щелкнул ручкой транзистора, висевшего на крюке зеркальца, изловил далекую мелодию, произнес задумчиво:
— Мороз за полтинник ползет. К ночи жди шестьдесят...
Дорога пошла под уклон, и Костылев забыл обо всем на свете, вцепился обеими руками в скользкий круг руля, переставил ногу с педали газа на тормоз. Каждый камень, каждую льдышку и бугорок, попадавшиеся под колеса, он ощущал сейчас так, будто своими ладонями дорогу ощупывал. И выдумал же господь чудо природы — это вот Покатое болото, как только летом из него жижа не выплеснется. Комары здесь выводятся знаменитые — двухмоторные. Жало в полпальца, телогрейку насквозь прокусывает.