На исходе второй недели он написал Людмиле письмо, попросил девчат передать по адресу, хмурым сиплым шепотом сообщил, что в завтрашней газете они могут прочитать похоронку. О нем похоронку.
Письмо было написано на нескольких четвертушках прыгающим, взбудораженным почерком, содержало тихую угрозу, бешенство, мольбу.
Напиши Игорь это письмо по-человечески, она бы не выдержала, вернулась. Без промедлений. А тут застопорило. Да еще этот провокационный шепоток насчет самоубийства. Хотя что-то озабоченное, далекое, рожденное добром, потревоженностью души, стиснуло ей грудь, и она, сидя за чужим столом, кажется старшей бортпроводницы, неспокойным коротким движением рванула на себя срединный ящик, зная, что в девчоночьих столах всегда можно собрать целый аптечный ларек. Ей так надо было сейчас выпить какую-нибудь таблетку — от гриппа, от насморка, от головной боли — все равно какую, важно было психологическое воздействие на организм, на мозг, — она знала, что именно таблетка обманет бдительность и принесет успокоение. Вспомнилось все лучшее, что было связано с мужем, его подарки, сделанные в день свадьбы, недорогие, но необходимые в быту вещи, инкрустированная индийская шкатулка для бумаг, которую он вручил ей в день двадцатипятилетия, — безделушка конечно же, но приятная... Потом эта шкатулка куда-то задевалась, ушла с глаз, как уходят предметы, не приносящие пользы; вспомнилась поездка на пог, в теплый санаторный Мисхор, шелковица-падалица, сладкая, вяжущая язык, которую они покупали у старухи хозяйки, некрасивой, угрюмой, но чрезвычайно честной, такие внакладе остаются от собственной торговли; деревянные нары пляжа, врубленные в камни, фиалковая свежесть воды с непугаными усатыми креветками, морскими тараканами, неунывающими голопузыми крабиками, вспомнились другие детали того далекого южного отдыха...
Кто-то тронул ее за плечо, она опасливо повернулась, в ее зрачках еще сохранялась фиолетовая рябь вечернего моря, теплый уют уходящего на сон дня, красная горбушка солнца, осклизлые, поросшие нежной тиной камни, высовывавшие свои головы из кружевных воротничков прибойной пены.
— Люд! Брось! Не переживай, — Зинка Щеголева глядела просяще, ласково. — Не бойся. Никогда он не покончит с собой. С собой кончают люди сильные, для этого волю надо иметь, а у него внутри тесто, хоть он и жестковат на вид.
— Хорошо, — Людмила поднялась, провела рукой по воздуху, оглаживая что-то невидимое, может прогоняя наваждение. — Хорошо. Не буду, — вскинула голову, но в этом движении, в излишней его резкости Зинка уловила нарочитость, желание обмануть ее проницательность, протестующе тряхнула колбасками косичек.
За окном сквозь рваную белесую наволочь проглянуло солнце, несмелое, сонное, и папки, лежавшие на подоконнике, осветились сиреневым. Было в этом огне что-то радостное и горестное одновременно, завспыхивали в нем серебряные искры, будто следы пуль. А может, не пуль — может, звезд. Потянуло холодом и неуютом.
Людмила понимала, что жизненный кров над ее головой зыбок, он все равно что охотничий шалашик, сооруженный на пару дней в птичьих угодьях, среди болотного сита.
Вдруг ей померещилось, что она видит ухмылку Меншикова, этого удалого старца, и в несколько секунд перед нею отчетливо, во всех своих красочных деталях предстал поход на сосьвинский крутояр, недобрые сосны, зереновские дома, обитые ради архитектурного кокетства шифером. Холод проник в грудь, от него заныло сердце, будто нехорошее предчувствие заползло в тело и теперь холодило жилы, замедляло бег крови.
— Что с тобой, Людк? — встревожилась Зинка. — Может, воды?
— Нет, — отказалась Людмила, потерла виски пальцами. Видение разлетелось перед ней снежными хлопьями, без следа растворилось в воздухе. — Приблазнилось бог знает что.
— Устала ты, Людк. Отдохнуть тебе надо.
Людмила машинально улыбнулась, сделала короткий мах рукой. Игорь, понятное дело, отрезанный ломоть. Но из прошлого его не выкинешь. А прошлое, оно пока еще обладает огромной силой. Теперь о настоящем... Настоящее — это понятно, это нынешнее ее положение. Как оно называется? Положение соломенной вдовы. Теперь о будущем. Какое оно? Таит в себе неизвестность. Другого ответа нет. Может, будущее сокрыто в том парне с трассы? Она усмехнулась: а не холодное ли арифметическое «действо» — сложение-вычитание — заложено в таком раскладе? Опять перед ней заструились снежные хлопья, истончаясь, дробясь в крошево. Что-то недоброе сулило это хаотичное движение. Какое-то ощущение беды безотвязно следовало за ней, и не было никаких сил отгородиться от него. Что случилось, что? Неужели муж?