— Здравствуй, Иван, — промямлил Рогов, звонко переступнул с ноги на ногу, словно подкованная лошадь перед прогулкой; Костылев взглянул вниз, на его ноги, и ахнул: мать моя, роговские копыта никак не менее сорок седьмого размера. Ничего себе лапы отрастил! Когда унты да сапоги носил — незаметно было, а в туфлях сразу бросилось в глаза.
— Пить больному можно? — спросил Баушкин.
— Можно, — махнул рукой Старенков, — если пить не будет, в сто лет не вылечится. Проверено.
— А как с этим... Ну, насчет борьбы с пьянством? — спросил Рогов, не покидая своего поста в проеме двери.
— Разве это пьянство? — удивился Старенков. — У нас повод.
— Какой? — поинтересовался Костылев.
— Сейчас узнаешь, — он сделал хитрое, загадочное лицо.
Рогов звонко клацнул подкованными штиблетами, посторонился. В двери показался смущенный, краснолицый и этой своей здоровой багровостью смахивавший на альбиноса Уно Тильк, его волосы обелесели совсем, в глазах застыла торжественность, словно у адмирала перед спуском крейсера на воду. Одет он был, как и Рогов, также подобранно, элегантно, словно собирался на дипломатический прием в посольство: модный костюм из такой же, как и у Рогова, ткани — видно было, что покупали в одном магазине, — только искр поменьше, та же кипень рубашечного полотна, галстук в павлиньих размывах — картинка из журнала этот Уно. Только брюки были коротковаты — попробуй на такого гиганта найти штаны, чтобы они были впору. Все подряд, сколько он ни примеривал, сидели на нем как шортики. Обшлага брюк набухли и отвердели от влаги, на ногах были лаковые, с округлыми, яйцеподобными носами туфли.
— Вы, ребята, что? Фотографироваться в полный рост нарядились? — Костылев поерзал на кровати, чувствуя себя неудобно перед писаными красавцами — неловко даже находиться с ними в одной комнате, выступать в непрезентабельном одеянии, в рубашке с треугольным вырезом, из которого выглядывает незагорелая, с выступающими кулачками ключиц грудь, с мятым, бледным от больничной озабоченности лицом. Он подтянул одеяло к подбородку, выпростал одну руку. — На доску Почета? Иль вас французский посол на коктейль пригласил?
— Не спеши, — обрезал его Старенков, согнул два пальца в кольцо, подул в них как в горловину трубы — новый жест появился, Костылев раньше не замечал. — Знаешь, есть такая присказка: «Поспешишь — людей насмешишь»? Спешка нужна при ловле насекомых и ухаживании за девушками. А?
Уно прошел вперед, вытянул руку, и на пороге появилось нечто белое, огромное, речной утес, закованный в тяжелую сахарную ткань, струями спускающимися книзу. «Дюймовочка!» — узнал Костылев. Дюймовочка в свадебном наряде — пухлотелый «начкадр» со строгими, безжалостными глазами, с неизменным комсомольским значком, приколотым прямо к подвенечному платью. Дюймовочка, заставившая столько страдать бедного Уно. Правда, тот и вида не подавал, что страдает, но, если присмотреться, это было заметно. Костылев натянул одеяло еще выше, на самые уши. Дюймовочка улыбнулась широко, приветливо. Костылев только сейчас разглядел, какая у нее тонкая, нежная кожа и глаза вовсе не строгие, нет в них привычной хмурой серости, есть два синих, нараспах, оконца, глубоких безмятежных омутца.
— Мы поженились, Ваня, — простым, будничным голосом, будто он женится в который уже раз, дело это для него так же привычно, как и прокладка труб на трассе, произнес Уно Тильк.
— Не слышу радости в голосе! — Дюймовочка тряхнула Уно за рукав.
— Вот, уже начинаются козни эмансипированной женщины, — пожаловался Уно. — Потеря суверенитета. В зависимость впадаю. Скоро нас, мужиков, эмансипировать придется. Как когда-то их, прекрасных мира сего...
— Всем бы такую зависимость, — сказала Дюймовочка и еще раз тряхнула Уно.
— Точно, точно, — раздвинул бороду Старенков, проговорил жестко: — Вся трасса этому счастливцу завидует, а он нос в складки собирает, будто кислого яблока кусил.
— Так его! Так его, женатика! — подал голос Рогов.
— Молчи, несчастный одиночка, — окоротил его Старенков. — Кустарь! — Двумя пальцами взял бутылку за горлышко, подержал на весу, будто проверяя, на что она потянет, спросил, ни к кому не обращаясь: — Куда Дедусик запропастился?