— Слушай, друг, — попросил его Старенков, — возьми еще одного человека, разведи два костра, один вон там, — он показал на водолазный дощаник, — другой по эту сторону дюкера. И нарубите лапника, сучьев, греться будем. Теперь, пока дюкер не подтянем, нам останова не видать как собственных ушей.
Вскоре и слева и справа заполыхали костры, пахучий дым смолья поплыл над полтысьянским льдом, поедая туман, изгоняя его, отблески огней отражались на лицах людей, делали их строгими, настороженными; что-то военное, фронтовое чудилось во всем, что происходило сейчас на берегу безвестной таежной речушки. Танками ревели трубоукладчики, подхватывая и подавая дюкер в воду, тоскливо и пусто светили в тумане их полуслепые фары, опоясанные радужными обводами.
Толстая уродливая затычка дюкера покорно ползла за тросами, вспарывая снег, землю, подрубая древесные корни, толчками подбираясь к воде. Вот вывернула из земляной пепельно-гнойной неглуби камень-голяк, весь в бурых железистых подпалинах, подцепила, уволакивая в сторону, под ноги людей, столпившихся у края наледи, ломанула тонко захряпавший стеклянный ледок, развела полеву-поправу осколки, медленно, неуклюже скрипя и мутя воду, забурлившую, как под струей монитора, червячьей переступью поползла под лед.
— Все, пошла рыбку ловить!
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь...
— А что?
— То! Бывает, в дюкере свищ обнаружится, шов пробьет, тогда всю волынку назад приходится вытягивать.
— Зачем его тогда на берегу испытывали?
— На берегу — одно, в воде — другое! В одном разе — божий дар, в другом — яишня. Дюкер жа ползет на излом, все время под нагрузкой под изгибом, вот и может какой-нибудь шов занервничать, течь дать.
Вздыбилась, сломалась ребровина проруби, дюкер, плохо гнущийся, топорно прямой, огромный, как железнодорожный состав, зацепил «спиной» за лед, толстые метровые глыбины хрусталя посыпались в речную глубину, вздымая высокие, как при взрывах, водяные столбы. Столбы с тяжелым ухающим шлепаньем опускались вниз, в полтысьянскую черноту. Край ребровины согнулся бугром, с обшивки соскочили лопнувшие болванки груза, не выдержал болт, скреплявший их, кто-то выругался досадно и с болью, оглянулся в сторону высокого тревожного костра, кромсающего пламенем своим, рубящего вязкую липкую плоть на огромные куски.
— От черт! Все груза посрывает.
— Не любит он кольчужку, вишь, как не любит.
— Не посрывает, — почти не размыкая губ, обронил Старенков. — Счас в траншею ляжет. Немного осталось. А там как по маслу поползет.
Надсадно выли дизели, скрипела деревянная оплетка дюкера, все вокруг насторожилось, даже сама природа поутихла, не смея перечить тяжкому рабочему грохоту машин. Как же все-таки ляжет в траншею дюкер, не подцепит ли носом какой-нибудь центнерный донный валун? Хуже, если этот валун угодит под тулово дюкера — тут уж беда! Но не должно быть никаких валунов, водолазы все обследовали, подчистили траншею. Вообще-то Полтысьянка — река опрятная, и дно и берега в порядке держит, грязи не допускает...
Дюкер, слабо крякнув, погрузился в воду, со дна взлетели на взбудораженную рябь огромные пузыри, лопнули с пистонным щелком, подбросив вверх султаны воды. На лед выбросило несколько мелких рыбешек. Две, заплясав бешено, как на раскаленной сковороде, спрыгнули назад, одна, менее расторопная, прилипла мокрым боком ко льду. Уно Тильк, как ребенок, помчался к рыбешке, оторвал ее, вялую, широко раскрылатившую жаберные крышки, с обкровяненным полупрозрачным ротиком.
— Плотичка. Самец. С молоком, — показал ладонь, в которой густела розовая слизь, опустил рыбешку в воду, но та всплыла вверх брюшком.
— Отплавал свое твой самец.
— Давай-ка на шампур и в пламя — будет что на обед.
— На обед и без того будет. Начальство прибыло — кормежка предстоит по высшему сорту. С северным коэффициентом.
Костылев находился все это время рядом со Старенковым, даже к начальству ходил вместе с ним. Правда, бригадир, озабоченный, с обвисшим замороченным лицом, с жесткими неприязненными глазами, напружиненный, готовый каждую минуту к неожиданности, вот уже три или четыре часа подряд не расслабляющийся, не замечал своего товарища, даже не узнавал, когда сталкивались нос к носу. Вот, что называется, человек ушел в себя.
— Долго тащить этого угря будем?
— Если все хорошо пойдет, дня три.
Вскоре пришла весть и со дна. Из колодца выбрался водолаз, синея замерзшим лицом и выстукивая зубами дятловую дробь, доложил, что дюкер лег на дно, идет по траншее нормально. Потом водолаз, выбравшись из негнущегося костюма и прыгая на льду, высоко задирая локти, добавил, что рыбы в реке много, вся проснулась, видать, весна на подходе. Из-под дюкера такой осетр выскользнул, промахнул мимо смотрового стекла, что чуть с ног не сбил, пожаловался водолаз. Страшно стало — корова, а не осетр, в полтора центнера весом.