— А сейчас сколько? — неловко пробормотал Балаков, отвернул рукав пиджака, взглянул на выпуклый, с блестками делений циферблат. До шести еще минут сорок надо было тянуть. — Извините, пожалуйста, — смущенно наморщил лоб Балаков и хотел уже было ретироваться, как услышал за спиной знакомый голос:
— Матюсенька, привет!
Официантка расплылась в довольной улыбке, будто ей отвалили чаевые, на которые можно, по меньшей мере, костюм купить, или подарили драгоценный камень.
— Салют, Тимочка! — сказала она.
— Та-ак, мать, — деловито начал Тимка, окинув опытным взглядом пивные редуты, обольстительные рачьи горы, — сделай-ка мне килограмма два этих вот креветок... Да покрупнее.
— Ну уж, Тимочка, и креветки! Обижаешь.
— Покрупней выбирай, Матюсенька, покрупнее. Та‑ак. Теперь пива «Праздрой» три бутылки, «Пилзеня» тоже три, «Будвара» три и «Сенатора» столько же, да еще дай бутылок шесть жигулевского. Свежее жигулевское-то?
— Свежее, свежее, Тимочка.
— Тогда десять. А то народу у нас много. Сколько там натекло, подсчитай, — и, пока официантка подсчитывала, Тимка начал осматриваться по сторонам и увидел отца. Что-то сочувственное, покровительственно-обнадеживающее появилось у него на лице, а в глазах, в самой их глуби, промелькнули бесоватые тени, вначале одна, потом другая, он растянул полные и чуть блестящие, будто смазанные маслом либо вазелином, губы, поднял руку в небрежном и каком-то неохотном приветствии, пошевелил пальцами медленно, словно, иззябший, грел их над огнем.
— Здоров, батя!
— Здравствуй, Тимофей.
— Ты чего тут?
— Да вот... Пива хотел было, раков...
— Что, Матюсенька не дает? — Тимка вывернул голову, посмотрел на официантку, у которой вмиг в подглазьях появилась серая усталая тень, рот приоткрылся обиженно и растерянно. — Что же это ты, Матюсенька, а? Это же мой отец.
— Василий Игоревич? — пролепетала официантка испуганно, и у Балакова где-то в глубине, в тайнике души зашевелилось нечто удовлетворенное, тщеславное, но он унял это шевеленье — не любил подобное, посмотрел на официантку хмуро. — Что же вы не сказали, что вы Василий Игоревич? А я, дуреха, не узнала, столько раз видела вас по телевизору и не узнала. Не думала, что вы такой молодой... Я ваши стихи очень люблю.
— Вот вишь, батя, — сказал Тимка и, подняв блюдо с дымящимися раками, подержал его немного на вытянутых руках, понес в угол, где уже шумели юнцы и девицы — Тимкино окружение, — щебетали о чем-то умном, попыхивали американскими сигаретами, рассаживались на низких мягкобоких стульях поудобнее.
— Кто этот вяхирь? — спросил один из Тимкиных, высокий, с резковато очерченным спокойным лицом, — парень красивый, избалованный собственной привлекательностью, потому и уверенный в себе, пренебрежительный.
— Тс-с-с, — приостановился Тимка, тряхнул головой, ссыпая длинные волосы с ушей. — Это мой отец. Ты что, никогда его не видел? Он же столько по телику, по ящику выступает. Эх ты! Сам ты вяхирь!
У парня немного пообвисла челюсть, он тихим, жестковатым, с хорошо очерченным «с» голосом прочитал несколько строк из популярного балаковского стихотворения.
— Правильно, — кивнул Тимка, и вся его компания начала с откровенным интересом рассматривать Балакова.
— Какого пива вам, Василий Игоревич? Выбирайте, — суетилась тем временем официантка. Балаков стоял, опустив голову, и перед глазами у него мелькали одни только официанткины руки — чуть вяловатые, с нежным абрисом, с припухлостями у разъема пальцев, было в них что-то холеное. — Есть несколько бутылок особо холодного, со слезой. Ставишь это пиво на стол, а по бутылке капли бегут. Как слезы, такие чистые. Знаете, как это вкусно — холодное пиво с горячими раками? Хотите? А?
— Хочу, — отозвался Балаков, выходя, а вернее выплывая из глубины своего собственного естества, посмотрел печально и отчужденно на пивные редуты.
— Сколько вам, Василий Игорич? — выгнулась над столом официантка. — И какого? Марки какой?
— Жигулевского. Бутылки две. Того, со слезой...
— Правильно, — согласилась с его выбором официантка. — Жигулевское — это самое лучшее пиво. Вкуснее нет. Счас достану из холодильника.
Рядом загремел бутылками Тимка, сгреб в одну кучу штук восемь, стиснул ладонями.
— Вишь, как она заплясала, а? — шепнул он Балакову на ухо. — Вот что значит быть знаменитым.
— Ты думаешь, поэтому? Нет, братец, нет. Только потому, что я твой отец. Скоро и контролерши Дома литераторов меня будут пропускать только потому, что я буду сообщать им: я Тимкин отец, пропустите меня, пожалуйста. Современная трагедия.