— Скучаете? — невпопад, лишь бы что-нибудь сказать, спросил он и сморщился, как от горького.
— Нет, — спокойно и коротко прозвучал ответ, и Исаченкову почудилась в ее голосе насмешливость, уверенная сила, какая-то ясность, вдруг вызвавшая в нем непонятную истому, тоску человека по человеку, по дому, по очагу и уюту.
— Вы первый раз в Чехословакии? — продолжал он, стараясь сохранить ровный тон.
— Нет, — ответ по-прежнему был односложен.
— В какой же?
— В третий.
— Рассказали бы, — осторожно, внутренне чувствуя, что сейчас нарвется на отказ и поэтому морщась, попросил Исаченков.
Она немного помолчала, и тогда Исаченков решил, что все, плохой из него гусар-сердцеед, не умеет он знакомиться с женщинами, нравиться не умеет, пора спрятаться за непрочный щит холодного равнодушия. Он нырнул в самого себя, как в аквариум, но тут же ему пришлось возвращаться обратно, всплывать наверх.
— Первое, что делают, когда приезжают в Чехословакию, — переводят стрелки на два часа, — услышал он, — здесь среднеевропейское время, два часа разницы с Москвой.
Он поковырял в темноте, стараясь подцепить пальцами колесико завода, передвинул стрелки, произнес тихо:
— Перевел.
— Ну что Чехословакия? Много замков, дворцов, зелени, прибранности, много садов, плантаций хмеля, много слив и яблонь — особенно вдоль дорог... Много чистых, ухоженных деревенек, в которых мостовые моют, как полы, много пивных баров с черным и светлым пивом, много музеев.
— Музеи я люблю, — тихо произнес Исаченков, и она откликнулась, начала рассказывать о музеях.
— У чехов пристрастие к устройству музеев. По любому частному поводу они могут изобрести экспозицию, подобрать все тонко, со вкусом, и главное — интересно. Например, я была в музее шляп... Очень маленький, уютный музей, помещается всего не то в двух, не то в трех комнатах в старом каменном доме. Собраны шляпы всех времен и народов, начиная с романского периода... Это примерно десятый век... С романского периода до наших дней. Чего там только нет! И головные уборы епископов, и русских митрополитов, и турецкие фески, и женские чепцы, и даже шляпа австрийского служащего, сделанная из петушиных перьев, и шапки гренадеров — бараньи, лохматые, и головные уборы великих граждан Чехословакии — чего там только нет! Казалось бы, что для человечества история шляп? А ведь это история развития общества. Нигде социальное неравенство не проглядывалось так ярко, как в костюме... В той же шляпе, если хотите...
— Вы учительница? — спросил Исаченков, рассмеялся тихо и благодарно за то, что исчезла боль, улеглась истома, стало спокойно и тепло на душе.
— Нет, я не учительница, — качнула она головой. — Я инженером работаю. На хлебозаводе. А еще я — неосвобожденный комсомольский работник. Секретарь комсомольской организации.
«Даже не верится, — подумал Исаченков, — такой романтичный рассказ о шляпах и вдруг — проза! Хлебозавод...»
— Как вас зовут?
— Анна.
Он посмотрел полуприкрытыми глазами на рекламу, втянул в себя маслянистый застойный городской воздух.
— Теплынь какая.
— Бабье лето, вот и теплынь.
Что-то забытое, тревожное снова проснулось в нем, какое-то сложное чувство охватило сего, и Исаченкову стало непривычно знобко, будто он заплыл далеко в море, откуда нитка берега не видна, и собрался уже повернуть обратно, как бешено замолотило сердце, он понял, что на обратнуго дорогу у него не хватит сил, и кожа при этой мысли враз покрылась гусиными точками, укусами холода, и губы посинели, съежились, подернулись морщинами, и ему захотелось стать на что-нибудь твердое, но ногам не на что было опереться — под ногами бездна...
Тут их позвали в комнату, где начались танцы, и Исаченков, пользуясь общей сутолокой, тихо ретировался к себе в номер, разделся, улегся спать и быстро уснул, он даже не услышал, как довольно скоро вернулся чем-то раздосадованный Гриня, бормоча про себя ругань и повторяя через раз: «Молодая-интересная, кочевряжится...» У Грини были свои принципы.
Исаченков получил подтверждение словам Анны насчет того, что вдоль дорог в Чехословакии — сады, растут яблоки и сливы, на следующий же день, когда «Икарус» вез их к польской границе. И по ту, и по эту стороны бетонки, впритык одно к другому, очень часто, были посажены яблоневые деревья. Яблоки лежали и у корней деревьев, густой притягающей россыпью, так и хотелось остановить автобус, кинуться под стволы и, будто в детстве, набить карманы крепкими плодами. Исаченков поднялся со своего кресла и, нетрезво взмахивая руками — «Икарус» шел ходко, и на повороте его заваливало то в одну, то в другую сторону, — пробрался вперед, где сидела Анна, остановился, крепко держась за поручень, нагнувшись, взглянул на дорогу. Потом посмотрел на Анну, отметил, что глаза у нее сегодня не как вчера — не черные и не глубокие, а какого-то веселого темно-орехового тона с крупными, зауженными книзу зрачками, обмахренные загибами ресниц, и вообще Анна... Тут Исаченков решил, что не будет применять избитые, затертые определения, они излишни, и так все понятно.