— Анна, — тихо произнес Исаченков, поглядел куда-то вверх, на сосновые острые лапы, — знаешь что...
Она не отозвалась. Ни вздохом, ни движением. Был слышен только костерный щелк и торопливый говор у щита с пивом.
— Я хочу тебя видеть в Москве, — стараясь унять дрожь, проговорил Исаченков. — Можно?
Анна молча поглядела на него, в глазах, в бездони зрачков ширился испуг, костерные отблески исчезли куда-то, вместо них возникло зеленое озерцо, какое-то колдовское, из сказки, наполненное теплом и светом. А потом он увидел боль — ту самую боль, которую ощущал и в себе самом. Анна протянула ему банку с пивом, он взял, притиснулся ртом к треугольничку выреза, почувствовал вкус помады, оставшейся на жести, сморщился загнанно. Плохо стало Исаченкову — слишком долго не отвечала Анна.
— Можно? — повторил он тихо, удерживая ровность в голосе.
— У меня же муж и ребенок...
— Ну и что?.. Что муж и ребенок? — ожесточившись, он повысил голос. — Ребенка ты заберешь и переедешь ко мне. А? Анна! — для него сейчас перестали существовать и костер, и люди, тесно сидевшие на скатах выбоины, существовал лишь один-единственный человек — Анна.
— Нет, — произнесла она шепотом.
— Ну почему же? — зло проговорил он и умолк: пламя вдруг запузырилось перед ним радужной мокротой, заплясало, как пьяное, запласталось по земле, стелясь блескучей тряпкой у самых ног.
— Не знаю, — ответила Анна.
Исаченков собрался с силами и выкрикнул:
— Нет, знаешь! Ты мне нужна! — И тут же проговорил тише, больным и враз севшим голосом: — Понимаешь? Нужна! — Гвозданул кулаком по земле: — Ты это понимаешь?
Анна молчала, и Исаченков, неожиданно протрезвев, понял, что ничего не получится у него с этой женщиной, все покатится под гору, останутся боль, обида, недоумение. Он отшвырнул от себя банку с пивом, цепляясь за траву и макушки кустов, вскарабкался наверх, разгреб перед собою темноту. Вдруг услышал за спиной дыхание. Не оборачиваясь, понял: Анна.
— Не обижайся на меня, — она в первый раз обратилась к нему на «ты». — Пожалуйста. Ты хороший, преданный друг. Друг... Но большему быть не дано, пойми! Я просто права не имею. Пойми меня. Пожалуйста.
Откуда-то издалека накатился сильный стонущий гул, будто с гор сорвался вал воды и покатился вниз, кромсая все на своем пути.
— Что это? — испуганным шепотом спросила она.
Исаченков не ответил — он не знал, что это... Может, действительно, где-нибудь вода прорвалась.
Сильный ветер хлестнул по макушкам сосен, накрыл деревья разом и, придавливая и ломая их, полетел дальше. Исаченков первый раз в жизни слышал, чтобы звук у ветра был таким страшным. «Вот и конец бабьему лету», — с глухой тоской подумал он.
Назавтра пошел дождь. Уезжали поутру, едва полоска зари выцветила горы синеватой бледнотой. Дождь был мелким, нудным, липким, словно мокрая пыль. «Икарус» уже взревывал мотором во дворе отеля. Завтрак получили сухим пайком — огромные, в две ладони, бутерброды с острой, обсыпанной перцем и толченым чесноком ветчиной.
Когда автобус заскользил вниз по асфальтовой нити, переброшенной поперек склона, Исаченков вдруг увидел, как из росных, охолодавших за ночь кустов выскочила комолая олениха с тонконогим олененком, испуганно посмотрела на огромное голосистое чудище — этот автобус, отступила назад, в водянистую листву. Дождевые капли, будто ртутные шарики, резво скользили, перечеркивали стекло, след тут же обволакивала туманная пыль, которую снова прорезал очередной ртутный катыш.
Анна сидела рядом с Исаченковым, молчаливая, напряженная, невыспавшаяся, с темными пятнами под глазами. Он думал, что она пересядет на другое место — «Икарус» мог запросто вместить две туристские группы, было много пустых кресел, — но Анна осталась на старом месте.
Когда выехали на трассу и дождь припустил еще сильнее, свинцовым горохом начал барабанить по крыше автобуса, Анна вдруг проговорила шепотом:
— Слушай!.. Запиши номер моего московского телефона.
Исаченков шевельнулся, распрямляя затекшие ноги, облизал языком губы, на которых выступил пот, ответил глухо: