— Колбасой вот и покормим. Буковинская называется... А сами докторской обойдемся. Как? За?
Меньшов хмыкнул и, подняв руку, проголосовал «за».
— Я тоже за, — сказал Гупало и посмотрел на Пермякова, Пермяков с деланно безучастным видом сунул руку в потайной запазушный карман, поерзал там пальцамн, извлек плоскую стеклянную флягу, по самую пробку наполненную прозрачной жидкостью. На дне фляги шевелились крупные катыши перца, майор предупредительно поднял палец, погрозил Пермякову:
— Сам пей, а ребятам в рот ни-ни... И вообще заруби, Пермяков, что пьянство — один из элементов сумасшествия. Это врачи так говорят. Понял?
— А зачем мне твоих ребят поить? Не хотят — не надо. Силком заставлять не буду. Точка, майор! Не буду...
Пермяков взболтал флягу, приложился к ней крепким ртом, шумно глотнул, кося на Стругова хитрым глазом.
— Боишься, совращу? Не боись, не бои-ись...
Стругов поглядел на камышинник, на заросли куги, среди которой блеклой зеленью расцвела сныть, чья кашица в летнюю пору пахнет медом и стеклянно звонка от пчелиного гуда, а сейчас мертвенна и по осени бесплодна, и у него даже горло защемило — скоро пойдет снег, наступит унылая пора, а с нею и тоска заползет в грудь, застынет болезненным комом под сердцем и растает, лишь когда снег окрепнет, зима упрочит свои права и полностью войдет в силу.
— А второго-то пса нету. Простыл след, — проговорил Меньшов, проследив за взглядом майора. — Времени нуль, ждать не будем.
— Да вон он, ваш пес! Жрать захотелось — живо прискакал. — Пермяков, запрокинув голову, вновь приложился к фляжке.
Со спины по мокрой береговой кромке к ним заходил кирпичный сеттер.
Стругов резко повернулся, вытянув губы, тонким цыком подозвал собаку. Пес остановился на секунду, поджал под себя одну лапу, видно ушибленную, потом все же подошел, кривобокий, диковатый; осторожно, словно под ним были гвозди, опустился телом на ракушечник, положил голову на лапы.
— Умница. С высшим образованием, — тихо похвалил его Стругов.
Порывшись в боковом кармане сумки, он достал фольговое ребристое блюдце, положил на него половинку колбасного круга.
— Держи, старина. Может, разрезать, а?
Пермяков тяжело рассмеялся.
— Не смейся. Мы не в шапито...
— Ты, майор, с собакой, как с любимым ребенком обращаешься. Ты ему еще слюнявчик на грудь приспособь.
— Если надо — приспособлю, — майор поднял воротник куртки. С лимана опять подул холодный ветер. Пермяков в очередной раз взболтал флягу, но прикладываться к ней не стал, а налил водки в крышку-стаканчик, залпом выпил, притиснул рукав к носу, шумно затянулся. Затем, крякнув, выдохнул:
— Мануфактура — лучшая закуска.
— Не лучше корки хлеба, Пермяков, — сказал майор. — По мне — так пахучая поджаренная ржаная корка куда лучше.
— Может быть, может быть... Кобель или сука, а? — Пермяков завернул крышкой флягу, вдавил ее плоское тело в ракушечник, сделал широкий жест, показывая — кто хочет, может приложиться. — Посмотри, Стругов, какого пола сенбернар твой... Мужчина или женщина?
— Не суть важно. А потом он сеттер, а не сенбернар, — поправил Стругов. — Грамотей! Еще в МВД работаешь...
— Я только в дворнягах хорошо разбираюсь. Они по моей части, а те, у кого хвост не кренделем, для меня на одно лицо.
— Самец, — интеллигентно кашлянул в кулак Гупало, а когда Пермяков недоуменно вскинулся, штурман пояснил осторожно, ткнув пальцем в сторону собаки: — Собака, я говорю, самец.
— Называй вещи своими именами! Не самец, а кобель, не самка, а сука...
— Эх, маркиз... Зачем же рыбу-то ножом резать, а? — сказал Стругов.
Это было неожиданно, не похоже на майора, слишком жеманными были слова: больше подходили для кого-либо другого.
— Алексей, — обратился он к лейтенанту, — соединись-ка по рации с городом, узнай, как дела? И что они нам посоветуют, спроси...
— Слушаюсь, товарищ майор! — отозвался Гупало. Поднявшись, подергал руками, стряхивая приставшие к отпотевшим ладоням песчины.
— Тише, ты! — грубо крикнул Пермяков, вскинул глаза. — Привык с песком обедать...
— Простите, — извинился Гупало, в малоподвижных зрачках его отразилась неприязнь. Он забрался по лесенке в вертолет, и вскоре из пилотского отсека послышался монотонный, лишенный окраски голос: — Алло, «Тринадцатый»! Ответьте! Алло, «Тринадцатый»...
— Ну и позывные у вас, — усмехнулся Пермяков. — Чертова дюжина, несчастное число.
— Посмотрим, — туманно сказал Стругов, — счастливое это число или несчастливое.
— Это слепой-то сказал: посмотрим? — коротко хохотнул Пермяков, взял с бумаги розовый кругляш колбасы. — Ну-ну... Посмотрим.