— Анализы какие-то у Тамары Петровны выпали, хотела вернуть, вдруг важное, что — она постаралась придать голосу флер обыденности.
Люба недовольно засопела, но поверила, быстро запихнув улику в карман, усадила девушку обратно на кровать, подбив ей подушку за спиной.
— Удобно?
— Да, спасибо.
— Сейчас утку принесу, не вставайте больше, — засобиралась из палаты Люба.
— Постой, а можно мне, — Катя ждала, когда Люба обратит на нее все свое внимание, — …зеркало?
Катя потупила глаза в пол.
— Зачем? — встрепенулась Люба, — Тамара Петровна не велела.
— Почему? Все настолько плохо, да? Я теперь похожа на Франкенштейна?
Люба сконфужено переминалась с ноги на ногу, молчала, а потом вылетела из палаты.
«Приехали, ни фамилии своей не знаю, ни как выгляжу теперь не выяснить. Тайна Мадридского двора просто какая-то».
Доступ в коридор девушке был строго воспрещен с объяснением «вы слишком слабы, не хватало нам травм, у вас в палате все есть», телефон и ноутбук воспрещены потому что «плохо влияют на сложную технику вокруг, к тому же зрение напрягают, а оно еще не готово к таким нагрузкам».
Сегодня пробуждаясь, Катя ощущала прилив сил и впервые острую головную боль. В глаз ярко светило солнце, но зажмуриться сил не хватало, так что она просто решила закрыть глаза и обдумать свое положение.
«Черт, дурацкое солнце! И голову как будто ломом проткнули. Ладно, это не первостепенно.»
Зачеркнув еще один день в своем мысленном календаре, девушка осознала: «Я тут три недели и два дня. Речь вернулась почти полностью, иногда забываю сложные слова, но, помню, что ручка называется ручкой, а стена стеной. Семен Федорович проверял — я не путаюсь в порядке действий, помню общеизвестные факты, галлюцинаций и ложных восприятий реальности нет. Я начала ходить, мышцы еще не восстановились, нет достаточного тонуса для длинных прогулок, но медленно могу доковылять уже до туалета. Осталось понять: куда, с кем и зачем дальше ковылять…».
На этой довольно воодушевляющей мысли, Катя распахнула веки, окидывая взглядом палату вокруг. Зрение полноценно восстановилось почти сразу, а пару дней назад она, наконец, ощутила, что к ней вновь вернулось полноценное обоняние. Палату наполнял дурманящий аромат лилий и противный запах больницы. Она всегда его ненавидела, этот специфический горьковатый запах стерильности, хлорки и лекарств.
Не было сомнений, что больница была не из бюджетных. Катя не раз бывала в таких: по семь человек в палате и застиранные простыни еще со второй мировой, на полу дырявый протертый линолеум и хамоватые «няньки», готовые поливать ежедневным пренебрежением любого обратившегося по полису. Здесь все было иначе, как сказала бы Катина мама «дорохо-бохато». Из коридора не воняло минтаем и капустой из столовой, никаких дышащих на ладан тумбочек у постели и общего холодильника на этаж.
Было так чисто, что казалось, коснись любой поверхности скользя, и послышится треск. Даже в лучах струящегося в палату солнца не танцевало ни пылинки.
Просторная комната с кремовыми стенами по правую сторону была почти вся уставлена непонятными Кате аппаратами. Единственным «свободным участком» была незаметная дверь в уборную, в которой был не только персональный только для ее пользования унитаз, но и душевая, вся сантехника была оснащена «примочками» для инвалидов, как в дорогих отелях, разница состояла лишь в том, что все было покрыто матирующей антитравматичной прослойкой.
Левую сторону палаты Катя прозвала «уголок больного»: в центре стояла кровать для пациентки, справа примостилась вместительная и абсолютно пустая тумба из цельного дерева, настолько новая, что в ней не скрипели даже створки. Разыскивая свою заплутавшую «личность», Катя надеялась, открыв ее, обнаружить хоть что-то личное, но ничего «её» в тумбе не нашлось, как и в шкафу для верхней одежды у выхода из палаты или на пустом журнальном столике слева. Столик скорее был интерьером для посетителей, рядом спинкой к окну расположилось глубокое, по виду очень уютное, большое песочного цвета кожаное кресло. В нем явно мог уместиться и даже вздремнуть посетитель любых габаритов. Вот только посетителей все не было. Единственным намеком на личное можно было считать множество напольных ваз, стоявших по углам и у стен, там, где по всему они просто не мешали. Все они были наполнены лилиями: белыми, тигровыми, садовыми всевозможных цветов. Каждый день к послеобеденному перерыву приносили новый сверток с несколькими ветками этих Катиных любимых цветов, заменяя едва подвявших товарищей. Это вселяло в ней уверенность, что кто бы ни был их дарителем, она сразу узнает его при встрече. Он знает ее вкус, знает ее.