Она скучала по оставленным в Сиэтле подругам. Временами, когда Иван разговаривал с кем-то из чиновников о генетической конституции кактусов или казуарин, ее донимало желание оказаться в кафе с Уинни и Фран, послушать, как они болтают об искусстве или государственных пособиях.
— Куда разумнее завозить сюда что-нибудь вроде некрасивых, но способных пережить засуху окотилл, чем высаживать миллионы маков, которые зацветут лишь после дождя, — доказывал Иван. — Маки отлично выглядят на фотографиях «Нэшнл джиографик», однако почву они не связывают, млекопитающим в пищу не годятся, а спустя неделю от них и вовсе следа не останется.
Ну да, конечно, все это замечательно, — думала Иванка, — однако как будут чувствовать себя сами пересаженные сюда окотиллы?
Ивану, похоже, было все едино, где жить — пусть даже нигде, лишь бы ему не мешали применять и совершенствовать навыки, приобретенные в избранной им научной области. Собственно, это, считала Иванка, составляло одно из его достоинств. Пусть и честолюбивый, он не был помешан на успехе той разновидности, что непременно требует определенного дома, марки машины, сорта шампанского, городского района. Его цели лежали далеко за горизонтом, возможность достижения их оставалась почти неосязаемой, однако, продвигаясь к ним, Иван готов был довольствоваться малым и не чурался развлечений.
По крайней мере, таким он был дома, в Сиэтле. Здесь, в Бхаратане, Иван казался куда более увлеченным своими исследованиями, забывшим, что в жизни есть и еще кое-что, — иными словами, менее падким до секса.
С каждой проходившей неделей все возрастала вероятность того, что Иван проведет весь день и половину ночи в пустыне, со своими калькуляторами и приборами, а ей придется довольствоваться в постели чтением книг. Когда же из Японии пришли ящики с новым оборудованием (для чего, Господи Боже?), Иванке пришлось привыкать еще и к отлучкам Ивана в пустыню, занимавшим по трое суток кряду…
— А как насчет того, чтобы время от времени увлажнять мой маленький кактус? — поддразнивала она мужа, и тот с готовностью откликался на это предложение, если, конечно, оказывался рядом.
Что касается Лидии, одиночество и отсутствие внимания со стороны отца у нее, похоже, никаких возражений не вызывали. В последние два-три года, и это самое малое, она демонстративно отдавала предпочтение отношениям, которые можно поддерживать, беседуя по телефону или перекрикивая шум усилителей в ночном клубе. О возможности спокойного общения с другим человеческим существом Лидия судила по тому, сходит ли ей при этом общении с рук любимая майка, выпущенная к выходу альбома «Соскребая зародыш с колес», — на майке был изображен распятый Христос, под которым значилось: «Надумал слезать, слезай и молись!». Безошибочный тест этот выдерживали немногие.
Иванка, в очередной раз попытавшись понять, кто и что представляется по-настоящему важным ее завязшей в своей субкультуре дочери, вспомнила, что у той осталось в Америке подобие ухажера, юноша по имени Стиво. И потому как-то утром спросила у Лидии, мрачно сидевшей над завтраком, вертя в пальцах письмо от него: