А вот происходившее в Англии представлялось ей совершенно иным. Общество здесь было скорее религией, которую исповедовали — или, по крайности, думали, что исповедуют, — все граждане до единого. Однако религией не евангельской, не точно направленной, нет… чем-то вроде религии «Макдональдса», вездесущей и разжиженной. Люди могут жаловаться на общество, но жалобы их ничем не отличаются от уничижительных замечаний насчет питательных свойств гамбургера, отпускаемых по ходу его поглощения. Английское общество предлагает то, чего хочет английский народ, и народ выстраивается за предлагаемым в очередь и стоит в ней, проявляя такое терпение, какое людям Восточной Европы и не снилось. Но разумеется, ни религия, ни ресторан быстрого питания, какое бы всеобщее признание ни получили их лозунги, не могут дать по стулу и по чизбургеру каждому. Должны существовать и неудачники, biedaki.
И похоже, Лондон ими кишмя кишит — не исключено даже, что они составляют здесь большинство. Общество приняло их в себя, нашло горьковатыми на вкус и выплюнуло, и теперь это — человеческие отбросы. Почти каждый «Макдональдс» обнесен рвом, в котором плавают человеческие отбросы, лишенные своей порции «Счастливого обеда».
О, стыд отверженности! О, стигматы неуспеха!
В Польше никто этих чувств не ведает, потому что польское общество таким задумано и было — обращающим, как ни крутись, любого в преступника. Трудно ощущать себя отверженным там, где основные твои человеческие качества заставляют тебя да и всех остальных отвращаться от идеала причастности. На каждом уровне этого общества всегда находятся рисковые ловкачи, прибирающие к рукам все, что официально считается недоступным, прочим же остается довольствоваться завистью, безнадежностью и мелкими кражами. Но никакого тебе английского стыда… впрочем, нет, это даже не стыд… тут что-то более бессвязное и раболепное. Смущение.
На улице, не более чем в сотне ярдов от «Дельты», бездомные побирушки заворачивались, устраиваясь на ночь у дверей магазинов, в серое шерстяное тряпье и воскресные приложения газет. Неоновые девизы сияли над ними, изрыгая послания — «ХОЧЕШЬ ЭТО? СЧИТАЙ, ПОЛУЧИЛ!» и «ВСЕ К МАКСУ!». Послания, поступившие из другой галактики, с планеты Америка. Не требовать же от их составителей, чтобы они ухитрялись понять — из такой-то дали! — мертвы ли уже получатели сообщения или просто легли поспать.
Турецкий ресторанчик оставался еще открытым. Кася, взяв чашку кофе, неторопливо пила его.
— Я-ва-ва-ва-ва-Том Круз-я-ва-ва, — говорили вокруг турки.
— Я-ва-ва-ва-Сильвестр Сталлоне.
Кася вернулась в «Кафе Краков» около трех утра, однако дядя еще не спал, что было необычно. О ночных похождениях Каси он никогда не говорил ни слова, не сказал и сейчас, даром что и одежда ее, и кожа сильно отдавали табаком, крепким спиртным и мужскими подмышками.
— Не могу спать, — он взмахнул рукой. На плите булькал в маленькой кастрюльке суп, в пустой корзинке для хлеба неловко пристроилась старая книга в бумажной обложке — скорее всего, дешевый польский Новый Завет, — на разделочной доске лежал журнал, открытый на посвященной О. Дж. Симпсону статье «Sprawozdanie z Ameryki».
— Вот и я не смогла, — нагло соврала Катажина.
— Очень смешно. — Дядя хмыкнул и не то чтобы совсем от нее отвернулся, а просто занялся своими делами — помешивал суп, намазывал масло на ломти хлеба. Кася, двигаясь в одном с ним ритме, наполнила водой кофейник и смахнула со стола овощную кожуру.
— Знаешь, Кася… эта девушка, Зофия, та, что начнет работать со следующей недели… — он примолк, зачерпнул ложку супа, слабо подул на нее, попробовал. — Она может начать, а может и не начать, понимаешь, о чем я? Это не разобьет ее сердце… я хочу сказать, ни на каких каменных скрижалях не написано, что она должна здесь работать.