Вышел из церкви, подошел к игрокам в мяч, вроде бы увлекся игрою; но как-то сосало внутри, тянуло, дразнило, и пришлось уйти. И снова шатался он без цели от одной группы к другой, нигде не мог остановиться, ни с кем не разговаривал и в конце концов оказался в харчевне, решил выпить водки.
Из харчевни он вышел уже за полдень. Улицы начали пустеть. От выпитой водки разливалось в груди тепло. Медленно шагал он прочь от селения. К чесночному полю. И сам, кажется, не заметил, как очутился там. Ни души в тихом поле, полном тепла и света. Он шел и поглядывал искоса в ту сторону, где стоял дом хозяина. Дом был далеко. В густом кедровом лесу он остановился. Сел на землю, а потом лег на спину, вытянулся, положив под голову свой узел. Смотрел вверх, сквозь густой переплет желтых ветвей сочилась синева неба. Что-то чуть слышно потрескивало, пела птица. Он здесь совсем один, и от этого еще сильнее томила тревога. Слегка знобило, он дышал прерывисто, со свистом. И вдруг там, вверху, задрожали листья, всем телом ощутил он тугую волну ветра, летящую среди стволов. Он закрыл глаза, глубоко втянул в себя воздух. Пахло чесноком. Ветер мчался оттуда, с темно-зеленого поля, ветер лизал там гладкие стебли чеснока. И возникла мулатка. Она летела к нему вместе с ветром. Он владел ею, она была в этом всепроникающем запахе. В запахе чеснока ощущал он ее темную кожу, тепло ее плоти, живой, едва уловимый трепет, блеск влажных глаз. Послышались шаги; он словно пробудился от тяжкого лихорадочного сна. Вскочил. Меж стволов мелькнуло яркое платье в цветах. Мулатка была здесь.
Они смотрели друг другу в глаза, застывшие, завороженные. Его тоска стала огромной, он ничего не понимал, самые обычные представления путались, ускользали, и было страшно. Он не знал, встал ли или все еще лежит среди корней и видит сон. Мулатка ли перед ним или только образ ее, плывущий в запахе чеснока. Он не мог сдвинуться с места, не мог вытолкнуть из горла ни одного слова Запах чеснока тяжко висел в воздухе, окружал их, теснил, круг все сжимался, и они неуклонно приближались друг к другу. Потом он взял обе ее руки, тяжелые, будто камни, и уже не мог разорвать узы.
Он тяжко дышал, встряхивал жесткими волосами, смотрел, не узнавая, на свое тело; лес стал другим и ветер тоже. Привычные образы всплывали сами собой, но были чужими, далекими.
С силой рванул он ее за волосы, увидел, как стали огромными глаза, приоткрылась холодная белая полоска зубов. Он тянул ее назад, сгибал, будто лук. Слышал, как кто-то кричит, но не понимал, ее ли это крик, или кричит лес вокруг них. «Что ты делаешь?» Она горячо дышала ему в лицо. Он яростно целовал ее, она все отклонялась назад, изгибаясь, и наконец оба упали на землю.
Теперь она была в его объятиях и билась, большая, будто река, будто живой ствол, будто песня плоти, трепещущая и упругая.
Обезумев, они катались среди сухих листьев. «Пахнет чесноком, мулатка». Что-то в его теле приказывало ему делать так и потом так, и он покорялся. «Чесноком, мулатка». Борьба обрела ритм, единый, ровный, будто биение пульса. «Чесноком». И — оцепенение смерти, гибель в глубинах, где потонул разум. Искра блеснула в глазах женщины, как отблеск пламени, тихого, кроткого. Как свет тех десяти свечей, что зажег он перед Святой Девой.
Зачем он здесь? Десять свечей отгорели, обет исполнен, он должен возвращаться на ранчо, там на участке работать некому. Давно бы уж следовало ему шагать по дороге, далеко от здешних мест. Свежий ветер с гор. Он вдохнул жадно. Чистый ветер, без запаха чеснока.
Он взглянул на женщину, распростертую на земле словно труп. В ней, в ней одной — черный морок, погибель, запах чеснока. Нежный закатный свет удлинял стволы.
Он молча поднял свой узел, побрел прочь. И с каждым шагом шел все быстрее, убегал, спасался. Медленный ветер широко тек через лес, заполняя просторы вечера, распахнутого в горы.
Он спешил скорее уйти как можно дальше. Словно выздоровел от тяжкой болезни. И шагал легко, весело. Потом начал насвистывать. Впереди на дороге таяла тьма, тарахтела повозка, раскачивался фонарь.