— Ае! Ае! Ае!
— О, Соледад, неужто пляшем с тобой вдвоем!
— О, Иларио, ты воротился!
И тут он почувствовал — идет сеньор Гаспар. Он еще не видел его, но слышал. В громе барабанов различил он шаги. Тяжелые, грузные, неотвратимые. Идет сеньор Гаспар. Иларио не смотрел в ту сторону, но слышал, слышал шаги. Он может даже сосчитать их. Раз. Мгновение тишины. Два. Идет сеньор Гаспар. Он слышит только шаги, сеньор Гаспар идет, полицейский комиссар. Не слышно больше ни барабанов, ни топота ног. Ничего не слышно, одни только шаги.
Заскрипела дверь. Лежа на полу, он глядел широко открытыми глазами: пёпельно-серый рассвет наполнил камеру; грузный, широкоплечий, стоял на пороге сеньор Гаспар, за ним — лица, ружья, мачете, пончо через плечо… полицейские.
Дождь
Во все щели дома проникал лунный свет, ветер шумел в маисе — четкий мелкий перестук, похожий на дождь. В тени, перерезанной лунными квадратами, покачивался гамак старика; терлась о дерево, монотонно скрипела веревка; в углу на кровати лежала женщина, слышалось ее затрудненное свистящее дыхание. Иссохшие листья маиса стучали под ветром все громче, все больше напоминая шум дождя. А жесткая, сухая земля будто отзывалась влажным эхом. Будто билась там, в глубине, придавленная камнями кровь земли, металась в тоске.
Женщина не спала, изнемогая от жары; прислушивалась, щурилась, вглядываясь в сияющие квадраты, различила наконец тяжелый провисщий гамак, окликнула раздраженно:
— Хесусо!
Помолчала, дожидаясь ответа, и опять закричала злобно:
— Спит как чурбан. Ни на что не годен. Что он живой, что мертвый… — Старик в гамаке заворочался, потянулся, спросил устало:
— Ну что тебе, Усебия? Чего шумишь? Ночью и то не оставит человека в покое!
— Помолчи-ка, Хесусо, да послушай.
— Что?
— Дождь идет, Хесусо, дождь! А ты и не слышишь. Оглох совсем!
Сердито кряхтя, старик выбрался из гамака, подошел к двери, с силой распахнул ее, и тотчас же ударили в лицо, охватили полуголое тело серебряный свет полной луны и горячий ветер, что взбирался по склону, раскачивая тени.
Старик высунул наружу руку, подставил ладонь — ни капли. Опустил руку, ослабев, прислонился к дверному косяку.
— Где он, твой дождь, чумовая ты? Только из терпения выводит.
Лунный свет лился в дверь, женщина пристально на него глядела. Капля пота быстро катилась по ее щеке, щекотала. Жаркое дыхание ночи наполнило дом.
Хесусо закрыл дверь, бесшумно прошел к гамаку, улегся, снова послышался равномерный скрип. Рука старика свесилась, касаясь пола.
Жесткая кора покрывала землю, корни растений лежали в ней, иссохшие, как кости мертвеца. Земля задыхалась от жажды, горячечное марево стояло над нею; и люди измучились. Тучи, черные, как тень дерева, тучи ушли, скрылись за дальними высокими холмами, унесли с собою сон и покой. День пламенел. И пламенела ночь, неподвижная в металлическом блеске звезд. На холмах, в облысевших долинах, иссеченных трещинами, похожими на разверстые жадные рты, отупевшие люди, завороженные искрящимся призраком воды, искали примет, ждали знамений.
В долинах и на холмах из дома в дом перелетали одни и те же слова:
— Каравайка кричала. Дождь будет.
— Не будет!
Все тот же скорбный пароль, все тот же скорбный отзыв:
— Из-под рамы дует. Дождь будет.
— Не будет!
Твердили и твердили, пытаясь укрепиться в нескончаемом своем упорном ожидании:
— Цикады замолчали. Дождь будет.
— Не будет!
Свет и воздух, будто известковые — слепящий свет, удушливый воздух.
— Не пойдет дождь, что станется с нами, Хесусо?
Старик взглянул на жену, что беспокойной тенью металась там, на кровати; он понял, что хочется ей словами еще сильнее растравить свою боль; собрался что-то ответить, но навалилась дремота, разлилась по телу, и он закрыл глаза, провалился в сон. С первым утренним лучом Хесусо отправился осматривать участок. Шел медленно, листья хрустели под босыми ногами, как стекло. Хесусо огляделся: маис стоял сожженный, порыжевший, на редких деревьях не было листвы, один только кактус темно-зеленой вертикалью торчал на вершине холма. Время от времени старик останавливался, брал сухой стручок фасоли, разминал в пальцах — сморщенные мертвые шарики скатывались на землю.
Солнце поднималось, съедая все краски на земле. В пылающей синеве неба — ни облачка. Урожай все равно погиб, и Хесусо, как все эти дни, бродил по тропинкам без цели, отчасти по привычке, отчасти чтобы отдохнуть от злобного ворчания жены.