— Когда это он мне не понравился? Я же его не знаю, да и не желаю знать.
— А по мне, ты его знаешь. Я приводил его к нам, и тебе это знакомство ничего не дало.
— А тебе оно оказалось полезным?
— Со временем будет видно.
Отец резко перебил:
— Хватит болтать глупости. С завтрашнего дня ты начнешь опять аккуратно посещать занятия.
И я ответил как только мог спокойно:
— Хорошо, я пойду туда, доставлю тебе удовольствие, но должен сказать честно: теперь я мог бы и не пойти.
— И еще: ты никогда больше не переступишь порог дома этого человека.
— Вот это трудно обещать, у него ведь нет ничего, в том числе и дома.
Я мог бы сказать отцу: я искал загубленного человека и нашел загубленного человека. Мог бы еще прибавить и тоже не солгал бы: «Речь идет о жизни и смерти».
Отец, конечно, счел бы все капризом или фантазией. Я мог бы объяснить: «Эта судьба».
Ничто так не бесит моего отца, как слово «судьба»; и возникла опасность, что я как раз и произнесу это слово.
Я прошел в глубину дома, встретил мать. Она смотрела на меня умильно, влажными глазами, как найденная собака.
— Ты выглядишь усталым. Хочешь поесть?
Нет, я ничего не хотел и, главное, не хотел разговаривать.
— Тебе пришлось много работать?
Я кивнул. И вправду я немало потрудился, искал и нашел.
И вдруг мне пришло в голову задать матери вопрос, который ее удивил:
— Если бы я был подкидыш, из тех ребятишек, которых оставляют возле дверей, ты бы так же растила и любила меня?
— Что за странные у тебя мысли!
— Нет, ты ответь.
Она сделала серьезное лицо и сказала:
— Наверное, да.
Мне только того и надо было.
— Вот видишь, достаточно кому-нибудь положить у наших дверей ребенка, и для тебя начнется новая жизнь.
— Конечно. Но почему ты спросил? Такое случилось у кого-нибудь из твоих знакомых?
Не стану же я выдумывать, будто кому-то из моих знакомых подкинули ребенка, но о том тоже нельзя говорить. Впрочем, Симеон Каламарис, на мой взгляд, не совсем подкидыш. Подкидыш, непорочный, весь в белом, является, чтобы начать жизнь. Симеон же, напротив, — само прошлое, тоже чистое, но исполненное горестей и бед. Если б он был сейчас здесь со мной, что бы он сделал?
Вот он входит тихонько, так, чтобы никто его не увидел. Беззащитный, одинокий, он вынужден избегать встречи с отцом и с матерью, он прокрадывается в дом как шпион, как вор. Ему, конечно, интереснее всего побывать в комнате сестры. Не похожа ее комната на жилища тех женщин, у которых бывал Симеон. Девушки дома нет, но все здесь полно ею. Тюль, шелк, занавесы, цветущие вьющиеся растения, зеркала, флаконы с духами, брошенные туфельки, платье на стуле, распахнутые дверцы шкафа, где виднеются разноцветные наряды; на полу прозрачные чулки изогнулись, словно тонкая кожа змеи, а на туалетном столике толпятся в беспорядке хрустальные и фарфоровые безделушки и что-то поблескивает под солнечным лучом.
Симеон входит, рассматривает, разыскивает, рыщет, разбойничье чутье ведет его. Он ощупывает в кармане своего потертого пиджака старый лотерейный билет и измятую квитанцию из ломбарда. А на столике поблескивает золотая монета, сестра носит ее как медальон. В желтом искристом сиянии тонет выбитый на монете профиль. Симеон Каламарис хорошо знает, сколько стоит такая монета. Давно не чувствовал он на своей ладони холодную жесткую тяжесть золота. Он поглаживает монету, скользит по ней кончиками пальцев словно слепой. С наслаждением ощущает жесткость рельефа, и монета теплеет в его руке. Равнодушно опускает монету в карман. Равнодушно? О нет, он счастлив, он бесконечно рад находке, ведь нежданно свершается чудо: медленно поднимается завеса, открывая перед ним путь в мир богатства и наслаждений.
Я помню, что улегся в просторном зале, уставленном белыми жесткими койками. Спать я не собирался, но лег. Не в своей комнате, не в своем доме и вообще непонятно в каком помещении. И так как я не спал, то увидел, как поднялся с другой койки кто-то, подошел и стал со мной говорить.
Он был завернут до пояса в грязную простыню, на теле виднелись свежие раны. Страшно бледный, окостеневший. Это был Симеон Каламарис. Мне не хотелось встречаться с ним сейчас. Он держал в руке золотую монету и положил ее на тумбочку возле койки.
— Зачем это?
Голос Симеона едва слышен. Я вспомнил вдруг, что никогда прежде не слыхал его голоса. Я лежал на койке неподвижный, бессильный, а он стоял надо мной и говорил.
Я с трудом понимал его невнятную речь. У него много долгов, но другие тоже в большом долгу перед ним. Надо заплатить за него и за других тоже. Вот этими деньгами. Хозяйкам заплатить, аптекарям. И женщинам, которые ждут. Вот этими деньгами, заработанными. Я вспомнил: это та самая монета, которую моя сестра носит как медальон. Монета лежала, поблескивая, на ее туалетном столике. И Симеон Каламарис взял монету. Отец скажет: «Не следует приводить в дом подобных людей». Сестра поднимет крик, закатит истерику. А Симеон все твердит: «Вот этими деньгами, заработанными». Какое у него изможденное лицо, все в морщинах, серое, и открытые раны, и голос, который невозможно забыть.