Казалось, я возвращаюсь после долгих мучительных странствий. Возвращаюсь к свету, к вновь обретенной жизни. Оживленные, веселые, многоцветные улицы. Медленно движутся томные женщины, кричат уличные торговцы, стоящие на углу мужчины о чем-то громко спорят. Я шел не останавливаясь, ничего не видя и не слыша. Может быть, дома сестра уже заметила пропажу медальона. А может, и не заметила. Или, если заметила, не вспомнит, где могла его потерять, и постарается скрыть от родителей, чтобы ее не бранили. В конце концов мало ли что могло случиться с этой монетой?
Я пришел на факультет. Будто никогда прежде тут не был. В первый раз увидел дворы, аркады, галереи, беспрерывное мелькание множества белых халатов.
Я снял пиджак, развязал галстук, надел халат из грубой белой ткани. Теперь я готов раствориться, исчезнуть среди множества. Без малейшего колебания вошел я в секционный зал. Но к своему столу приблизиться не мог. Издали искоса посматривал на соученика, работавшего с трупом. Бледная плоть, розоватые, синеватые куски.
Я направился к преподавателю. Кое-как объяснил, почему отсутствовал, и попросил поставить меня к другому столу. Преподаватель не видел причины для подобной замены. Я настаивал, почти умолял.
— Дело в том, что этого человека я знал. Мы были друзьями.
— Ну, если так.
Я кивнул — да, так, я уверен. Уверен как никогда прежде, утверждая или отрицая что-либо. Меня назначили к другому столу. Я пошел почти счастливый. Не колеблясь, взял в руки скальпель, сделал надрез на торсе, где было указано. Я работал уверенно, спокойно. Передо мной были только ткани, мускулы, кости, тело без прошлого и без имени.
Мул
Мул был старый, серый в яблоках, седой, с большой головой, с одним повисшим ухом. Шагал он медленно, покачиваясь всем туловищем от загривка до хвоста, будто лодка. И стоило остановиться, он тотчас же опускал голову и принимался хрустеть травою. Шкура его была не то что в яблоках, а вернее сказать, в пятнах. И больше всего походила на материю, сотканную из разных ниток и притом в разное время. Вся в дырах, в заплатах. Вдобавок на ноге и на заду виднелись шрамы.
Сбруя мула была почти того же цвета, что он сам. Грязная, старая, потрескавшаяся, как усталые, натруженные руки старика. Седло на ходу скрипело. Плохо подтянутая шлея висела под хвостом. Вся упряжь болталась кое-как и подходила бы более крупному животному. Под дамским английским потертым седлом торчал кусок желтой фланели, пропитанный резким, бьющим в нос запахом; он заменял попону.
Сам, не дожидаясь понуканий, мул двинулся среди травы и кофейных деревьев вверх по дороге, ломаным красным шрамом пересекавшей зеленый склон. Сам он и остановился посреди прогалины на вершине холма. Всадник закинул поводья на шею мула, и тот сейчас же принялся щипать пыльную траву; не сходя с седла, всадник внимательно огляделся.
Сомнений нет — вокруг ни души. Только громкое фырканье мула да легкое шуршанье листвы. Редко, очень редко донесется щебет птицы или прокричит ястреб. Никого вокруг. Ни звука шагов, ни движения, ни голоса, ни следа человека на всем огромном пространстве. Тишина, деревья, трава, птицы, мул и он — дон Лопе Лепорино.
Уверившись в том, что никого нет, — пустынность этих мест он чувствовал всей кожей, погружался в нее как в глубины вод, окруженный, укрытый, защищенный молчаливыми деревьями, вздыбленной листвой, громадным расстоянием, отделявшим его от людей, — дон Лопе крикнул. Вернее, издал какой-то горловой звук, не то рев, не то песнь. Звук разнесся широко по пустынным просторам. Если бы здесь был хоть один человек, такой звук бы не получился. Округлый, полный, он катился плавно, не дробясь, и постепенно угасал вдали. Теперь уж наверняка ясно, что никого здесь нет. Дон Лопе улыбнулся, довольный, и сошел с седла.
Положив руку на шею мула, тихонько приник к нему. Мул поднял голову. Дон Лопе пригнул к себе повисшее ухо мула и начал говорить. Тихим, задушенным, дрожащим голосом, прерывисто, хрипло:
— Так дальше не может продолжаться. Терпеть больше нельзя. Невозможно! С этим человеком необходимо покончить. Он — тиран. Деспот. Палач. Подонок.
От собственных слов по спине дона Лопе пробежал озноб; он оглянулся. Ничего не изменилось. Все осталось прежним.
— Надо сказать прямо. Он — тиран. Тюрьмы переполнены. Заключенных пытают. Их вешают. Вешают за половые органы. Невозможно больше терпеть все это. Ежедневно убивают четверых, пятерых, десятерых. Ежедневно бросают в тюрьмы все больше и больше народу.
Дон Лопе снова оглянулся. Все по-прежнему. Можно продолжать.
— Я тебе говорю. Ненавижу его. Надо покончить с тираном. Смерть тирану! Долой тирана! Я тебе говорю. Я. Ты меня слышишь? Смерть тирану! Смерть ему! Смерть! Смерть! Долой! Смерть!