И дон Лопе, изменившись в лице, отвечал приятелю:
— Ничего я не думаю. Ты ведь знаешь, я не политик. И без того дел хватает. Еще увидимся. Пока.
И уходил, убегал, спасенный, успокоенный; но ненадолго. Они гнались за ним, словно свора собак. Преследовали, хотели заманить в ловушку. Они не успокоятся, пока не сорвется у него с языка неосторожное слово, такое, за которое его потащат в тюрьму. И нисколько не помогало, когда он отвечал:
— Ты же знаешь, у меня на этот счет суждений нет.
— Ладно, но все-таки что-то ты же думаешь?
— Стараюсь не думать.
— Не может быть, в конце концов, что тебе по душе весь этот кошмар.
— Какой кошмар?
— Тот, что происходит на наших глазах. Произвол, аресты, грабеж.
Дон Лопе бледнел, прикладывал палец к губам:
— Потише рассуждай. А лучше всего помолчи, могут услышать. Что за легкомыслие! И потом, всегда так было. Всегда. Ничего нового не происходит. Необходима чрезвычайная осторожность. Чрезвычайная. Слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Пока.
И снова убегал. Случалось, когда его окликали, он делал вид, будто не слышит, не слышит, что ему говорят, не понимает смысла сказанного.
Собеседник сообщает:
— Кое-что готовится.
Дон Лопе не слышит. Собеседник настаивает:
— Кое-что готовится, вы меня поняли?
Пытаясь увильнуть от ответа, дон Лопе несет чепуху:
— А, да, мне говорили об этом деле, насчет муки, верно? Но меня оно не интересует.
— Да я не про то вовсе, я говорю об этом человеке.
— А, о человеке.
— Он уже почти свергнут.
— Что за человек?
Он чувствовал на себе презрительные взгляды. И все равно не смел произнести ни одного слова, не смел слушать. А как хотелось сказать много-много. Он был переполнен, раздут, как бурдюк, внутри клокотало, бурлило, кипело, казалось, еще немного, и он лопнет.
— Вы всегда молчите, Лепорино.
Вот и хорошо. Пусть все знают, что он никогда ничего не говорит. А может быть, как раз это-то и скверно? Заподозрят, что он хоть и молчит, но думает. И о чем думает, тоже ведь могут догадаться. Друзья догадаются. И шпионы тоже. Решат, что прикидывается. Что на самом деле он заговорщик. И прячет оружие. И связан с революционерами. И с ними вместе замышляет покушение на жизнь тирана. Вот он молчит, а что получается? Ему, наверное, такое приписывают, во много раз хуже всего, что он мог бы сказать.
А ведь он сказал бы не больше того, что говорят все:
— Это отвратительно. Так дальше продолжаться не может. Невозможно больше терпеть. Надо сбросить этого человека.
Но как раз за такие слова, если шпион их подслушает, и даже за менее решительные, людей гноят в тюрьмах долгие годы. В одиночке, без врача, без белья, в кандалах, на голом полу.
И дон Лопе Лепорино впитывает в себя слова, которые слышит от других, но сам не говорит ничего. Слова раздуваются, поднимаются как тесто, бродят, пузырятся, ворочаются внутри дона Лепорино, они душат его, давят, распирают, будто газы.
Если бы он мог крикнуть на всю улицу: «Смерть тирану!» Насколько стало бы легче, если бы он мог хоть кому-то довериться и сказать: «Мы должны сбросить этого человека». Но нет, дон Лопе не может сказать так. Везде и всюду шпики, они услышат. Сыщики, агенты, доносчики, осведомители, сплетники, болтуны, они задают бестактные вопросы, нагло выспрашивают, и все они, все до одного — шпионы. Вот почему дон Лопе Лепорино мучается и молча терпит, как человек, которого нестерпимо мутит, до последней минуты старается подавить позыв к рвоте. Прижимает ладонь ко рту, ускоряет шаг, ничего не замечает вокруг. Любое, вполне невинное слово может взорваться вдруг, как петарда, самыми неожиданными смыслами и значениями. Простое приветствие, обычный жест истолкуют так, что страшнее и не придумаешь. Спросишь кого-нибудь: «Что новенького?» — а поймут совсем иначе, откопают другой смысл, и получится просто ужасно, вроде: «Какие имеются инструкции, как идет подготовка покушения на тирана?»
Нельзя, нельзя произносить ни одной фразы, ни одного слова. Невинных слов не бывает, невинных поступков — тоже. И дон Лопе ходил, начиненный как бомба, налитый как бурдюк, раздутый как мешок. Его пошатывало, в ушах гудело, терзали непроизнесенные слова, остановленные на полпути жесты, обузданные порывы, убитые желания, подавленная ярость. Наверное, он похож на больного, на пьяного, на сумасшедшего. Лучше поскорее вернуться домой. Дон Лопе еще уторапливает шаг, смотрит в землю и будто во сне спешит к своему дому. Но как назло опять кто-то с ним здоровается. Не отвечать. Однако тот повторяет приветствие. Дон Лопе поднимает голову. И не верит своим глазам. Случилось самое худшее. Перед ним стоит начальник тайного сыска. Все говорят, что этот человек — начальник тайного сыска.