— Долой тирана. Смерть тирану. Долой тирана. Смерть тирану. Долой тирана. Смерть тирану. Долой тирана. Смерть тирану.
Теперь он дышал всей грудью, слова гремели как горный обвал, били как удар молота, звенели как колокол.
В глазу мула дон Лопе увидел себя, маленького, с большой головой, круглый темный рот походил на тот же глаз мула.
— Долой тирана. Смерть тирану.
Стало легче. Только почему у мула такие большие уши и седые жесткие волосы торчат на шее, почему он двигает челюстями? Мул обнажает большие желтые зубы, словно собирается что-то сказать. И шкура мула, помятая, грязно-бурого цвета напоминает потертый старый костюм. Мул похож на человека. А может, человек спрятался внутри мула? Переоделся мулом? Превратился в мула? Седые пряди, волосатые большие уши, жующие челюсти… Мул похож на человека. На человека, о котором дон Лопе не хочет вспоминать.
Дон Лопе вскочил в седло, отчаянно шпоря мула, пустился в обратный путь. Он торопился. Измученный мул несся галопом, хрипло дышал. Уши его беспомощно болтались; ветки хлестали дона Лопе по лицу, он даже не пытался отводить их.
Въехал во двор поместья. Во дворе стояли четверо, ждали дона Лопе. Старые кривые сабли висели на грязных шелковых перевязях, пересекавших грудь. Начальник тайного сыска и трое его помощников.
— Чем могу служить? — все-таки спросил дон Лопе, слезая с седла.
Сомнений нет — начальник похож на мула. Дон Лопе погиб. Никто не спасет его.
— Мы за вами, дон Лопе, на дознание.
Мул говорил человечьим голосом.
— На дознание? Меня?
— Да, вас.
— Дознание… Какое?
— Не знаю. Я только выполняю приказ. Там скажут. Пошли.
Дон Лопе знал, что его ожидает. Ничего они не станут у него спрашивать. Отведут прямо в тюрьму. Сорвут одежду. Бросят в камеру. Все давно известно.
Дон Лопе опустил голову. Покорный, обессиленный, подошел к агентам. И вдруг, охваченный внезапным ужасом, оглянулся. Мула во дворе не было. Дон Лопе пошатнулся, стал падать, агенты его подхватили…
Враг
Сержант шагал по верху стены, отвесно спускавшейся в море. Всякий раз, когда волна разбивалась о стену, доносился глухой грохот и вздымалось облако соленого пронизывающего тумана, мутившее чистое, прозрачное утро.
От самых кокосовых пальм на берегу расстилалось до горизонта открытое необъятное море. С одной стороны едва вырисовывались у пристани две шхуны, над которыми бился по ветру желтый флаг инсургентов, такой же, какой развевался над крепостью, омываемой прозрачной волной ветра, что разбивалась, как и морская, о высокий склон горы, поднимавшейся за городком. Сержант был мал ростом, крепок, из-под пестрого платка, которым он повязал голову, падали на лоб глянцевитые гладкие волосы; сержант встряхивал головой — волосы спускались на прищуренные спокойные проницательные глаза. На боку у сержанта висела сабля, тащилась за ним, позванивая по камням.
Часовой, шагавший навстречу, вытянулся по стойке «смирно».
— Сержант Тунапуй, все в порядке.
Сержант откозырял — будто резко ударил себя по лбу, зашагал дальше. Для солдата все в порядке, ничего нового, ну а для сержанта новость имеется, и весьма серьезная. Такая необычайная и важная, что сержант всячески оттягивает выполнение полученного приказа. Вся крепость, все, кто в ней есть, люди, которые просыпаются сейчас от сладкого сна, вступают в туманное утро, содрогнутся, шарахнутся в испуге, как стадо козлят, когда начинается гроза и гремит первый гром. Сержант Тунапуй пас раньше коз, ходил следом за остро пахнущей блеющей отарой; тогда и научился он молчать и криком или ударами подчинять себе стадо. Но это было давно, до войны, в те времена ни один человек в его деревне, что раскинулась в далекой долине, ничего не знал про другую жизнь, и дни тянулись будто века. А после дни стали быстрыми, пестрыми, как птицы, щебечущие на ветках эритрины. Ни один не походил на другой, и все были полны событиями, переменами, дальними дорогами и страхом смерти.
Теперь сержант шел над двором тюрьмы. Остановился и какое-то время — ему показалось, что долго, — смотрел сверху на пленных. Во дворе под солнцем и в темных дырах камер топтались люди, как козы в загоне. Лечь было негде. На некоторых виднелись еще остатки мундиров. Большинство же — полуголые, в изношенных, выцветших, обвисших штанах. Пахли эти люди не так резко, как козы, от них шел мягкий липкий запах детства, запах потной одежды; и еще шел снизу глухой гул — храп, бормотанье, молитвы.