Никто лучше Егора не умел разжечь жаркий, бездымный костер, и не было на свете воды холоднее и вкуснее той, которую он приносил из родничка, найденного в лесу, там, где другие воды не нашли.
Егор улыбался как-то затаенно, про себя, своим мыслям и чувствам, что ли, и каждому, кто видел его улыбку, было ясно, что мысли и чувства у Егора хорошие, добрые и сам он парень отличный. Егор мог улыбаться и когда боеприпасы на исходе, и когда продовольствия не было, и когда отряд, выходя из окружения, вел тяжелый бой с карателями, и все понимали, что дела обстоят неважно, но раз Егор улыбается, значит...
По правде говоря, он был кое в чем консервативен, этот молчаливый улыба Егор, например, недолюбливал автомат. И хотя, как и многие другие, не расставался с ППШ, не упускал случая сказать: «Разве это оружие? Шуму много, а толку?» И погладит при этом приклад чьей-нибудь СВТ. Кто знает, может, этот синеглазый, русоволосый парень из глухой таежной деревеньки десяти лет от роду наповал, одним выстрелом убивший шатуна, напавшего на отца, и имел право на особое мнение? А может быть, просто шутил? Кто знает?..
Все было знакомо тут, на «пятачке». Две юные березки с перевившимися стволами, похожие на обнявшихся девушек; густой кустарник, нависающий над берегом, надежная защита от посторонних глаз. А впрочем, откуда им взяться тут, посторонним глазам, в болоте, которому конца и краю нет?
Антон лежал на мокрой траве под кронами березок, которые не защищали от дождя, и чувствовал, как тело, спеленатое холодным компрессом из ватной одежды и чуть разогревшееся было на ходу, снова начинает деревенеть. Он попробовал пошевелить пальцами ног, но ему показалось, что пальцев на ногах нет. Это ощущение ширилось, и он уже не чувствовал ни самих ног, ни рук, потом «пропали» спина, живот, грудь, и осталась лишь голова, в которой бродят обрывки мыслей. «Но ведь голова одна, без тела, не может» — отчаянным усилием Антон ловил ускользающее сознание. Он понимал, что бредит, вспомнил, что за пазухой, в непромокаемом мешочке, вместе с последним сухарем, последней таблеткой сульфидина, шифром и часами лежит не переданное в Ленинград донесение, что его нужно передать во что бы то ни стало, а для этого он должен подняться с земли и соорудить «палатку» из куска авиационного полотна. Он невелик, этот кусок, но все же защитит от дождя рацию, когда он ее развернет, защитит и его, Антона, по крайней мере голову и плечи, и тогда перестанут бежать по лицу и за воротник стекающие с пилотки ручейки воды. Он должен немного подкрепиться, съесть сухарь, хоть и не чувствует сейчас голода, должен принятъ последнюю таблетку сульфидина, и тогда, может быть, удастся приостановить болезнь, которая, похоже, вновь наваливается на него.
Антон заставил себя подняться и в чернильной темноте, наполненной дождем ночи, на ощупь сделал все то, о чем только что думал. Сделал не сразу, отдыхая, держась за стволы березок: не был уверен, что опять сможет подняться с земли.
Предстояло самое трудное. Он разделся догола, отжал воду из одежды и портянок, вылил ее из сапог. И вновь оделся. Затем вполз в «палатку», скорчился, завозился, стараясь сделать невозможное — полностью укрыть от дождя свое казавшееся сейчас непомерно большим тело.
Крошечным фонариком он осветил циферблат часов: время связи по расписанию давно прошло. «Что делать — позовем на аварийной!» И Антон перестроил передатчик на волну срочного вызова, на которой при крайней необходимости можно было связаться с Ленинградом в любое время суток. Отдача в антенну была небольшая, чувствовалось, что батареи на исходе, но радиоузел ответил на первый же вызов, и оператор сказал, что он готов принять от Антона шифровку.
Это был хороший, но незнакомый оператор, а Антону сейчас нужен был именно Друг. Антон почувствовал, что не может больше оставаться один в этой кромешной тьме с монотонным, изматывающим шорохом дождя. Ему нужно было сейчас, сию минуту хоть ненадолго почувствовать рядом кого-то, кого он знает, кому верит и кто к нему хорошо относится. Таким человеком мог быть сейчас только Друг. Пусть Друг ограничен рамками международного переговорного кода и никаких ободряющих слов Антону не скажет. Но разве теплоту человеческого сердца нельзя передать взглядом, жестом, интонацией? А они есть в телеграфной радиосвязи — свои «взгляды», «жесты», «интонации», и радисты всего мира хорошо об этом знают. И Антон попросил связавшегося с ним радиста, чтобы связь с ним провел не он, а оператор номер один. Попросил и уже раскаивался, что попросил: «Да и поймут ли?» — с тоской думал он. — Ведь номера операторам партизанского радиоузла не присваиваются».