— У тебя есть мать? Мать, спрашиваю, есть? Мать есть?
— Мутер, мутер, ист, ист, — не то передразнил, не то повторил вслед за бабкой немец, но стрелять не стал. Бабка повернулась и стала складывать узлы на двуколку. Немец закричал:
— Фюнф минутен, — и показал свою грязную пятерню.
Мы все бросились помогать бабке. Быстро погрузили узлы и начали увязывать их веревкой. Немец стоял в стороне, отвернувшись от нас, и курил. Когда закончили и все уже были готовы двигаться, бабка Устя вдруг спустилась в блиндаж. Мы все замерли.
— Она остается, — захныкал Витька. — Сейчас туда спустится немец и застрелит ее…
Прошла напряженная минута. Немец уже докурил и с любопытством поглядывал на вход в блиндаж. Наконец она появилась с корытом.
— Бабушка, — кинулся к ней Витька, — он тебя застрелит! Поедем…
Но бабка Устя стала прилаживать корыто впереди узлов. Немец ждал, хотя его пять минут уже истекли. Умостив корыто меж узлов, бабка Устя взяла из рук тети Нади Люсино одеяльце, расстелила в корыте, а потом посадила туда Люсю.
— Ну, с богом, — сказала она тихо и сама встала сбоку, поддерживая девочку.
Мы потащили двуколку вверх по засыпанной щебенкой и битым кирпичом улице.
Нас согнали к железнодорожной платформе. Между изрытой насыпью с исковерканными бомбами и снарядами шпалами и рельсами и разрушенным зданием завода образовалось что-то вроде ущелья. Сюда-то всех и втиснули.
— Куда же нас гонят? Куда? — все спрашивали друг у друга. — Куда? В Германию?
— Да зачем им старики и дети?
— Детей и молодых женщин они как раз и угоняют, — отозвался какой-то старик, и все окружили его. Я опасливо отошел.
Был ранний вечер. Солнце пряталось за тучами у самого бугра, куда нам предстояло идти. Высокий и худой немец в грязном серо-зеленом френче и еще более грязных штанах, заправленных в короткие сапоги, показывал автоматом на бугор и что-то кричал. Моих школьных знаний хватило, чтобы разобрать два слова: «мюссен» и «геен». Немец сильно картавил, и я сразу назвал его Картавым.
В опущенной правой руке Картавый небрежно держал автомат. Немец один, но для нас и одного было много. Я никак не мог поверить, что со всего нашего района набралась только эта горстка людей: десятка четыре, не больше. Представил, какая уймища народу жила здесь прежде, и мне стало страшно. Только в одной нашей школе училось почти шестьсот человек, а ведь она была неполная средняя. Старшеклассники занимались в средней школе в центре города. А сколько народу провожало рабочий батальон! Тогда весь овраг запрудили люди. Где же они сейчас? Куда подевались? Нельзя же такую массищу людей убить. Наверное, они прячутся, не хотят уходить отсюда, как не хотели уходить мы и особенно бабка Устя.
Картавый перестал кричать и размахивать автоматом. Он стоял метрах в пятнадцати от нас и, видно, кого-то ждал. Я рассматривал толпу, выискивая знакомых, и узнавал всех. Только две семьи — женщину с двумя мальчиками да старика со старухой — видел впервые. Они скорее всего были из эвакуированных.
Витька разговаривал с Таней Зуевой. Она жила где-то у мебельного завода, но училась в нашей школе, годом младше нас. Я подошел. Таню не узнать. Худущая, лицо почерневшее, с выпирающими скулами, все время лезет рукой под грязный серый платок и скребет пятерней свалявшиеся нечесаные волосы. Не знаю, каким был я (месяца два не смотрел на себя в зеркало), но, видно, не таким, как она. Мы все-таки умывались… Витька начал расспрашивать про наших ребят.
— Ой, Витьку Красильникова еще двадцать третьего, — тихо сказала Таня. — Их тогда… всю семью. Даже не откапывали…
— А Решетковых? Борьку их знала?
— Знала. Они на Продольной жили. Борьку раненого видела. У него рука перебитая. Куда они подались, не знаю. А Наташку Силину помните?
— Помним, — ответил Витька.
Он знал всех девчонок из старших классов. Я не знал Наташку.
— Ну как же, — удивился он. — Рыжая такая, с глазищами — во! — И он поднес к своему лицу два кулака. — Да знаешь, с Машкой Новоселовой дружила.
Но я не знал и Новоселову.
— Память, что ли, отшибло? Пионервожатой у вашего Сережки в классе была…
— Ну и что с ней? — спросил я.
— Вчера ее зарыли…