Мы остановились. Мне показалось, что я где-то видел этого парня, его продолговатое, с выпирающими скулами и подслеповато прищуренными глазами лицо. Однако он явно был не из нашего поселка. Здесь-то я уж знал всех.
Сенька безуспешно подавал знаки Степанычу, а тот демонстративно не замечал нас. Он даже повернулся к нам спиной, подчеркивая этим, что никакого отношения к задержанным не имеет. Я сразу понял, что наше присутствие может крепко помешать его серьезному разговору с капитаном, и дернул за руку Сеньку. Но тот отмахнулся от меня, продолжая звать Степаныча.
— Поворачивай назад! Кому говорят! — опять заорал парень.
Вперед шагнул Костя.
— Ты что, кореш, не узнал, что ли? — На лице его разлилась улыбка свойского парня, какую Костя пускал в ход, когда ему что-то требовалось от его собеседника. — Ножичек не потерял? — Костя даже подмигнул дружески.
Парень опешил.
— Какой ножичек?
— Быстро друзей забываешь. Но мы народ не гордый…
Парень улыбнулся:
— А, это вы, огольцы… — Но тут же строго добавил: — Нельзя здесь, видите?.. — И он показал рукой на людей. — Тут военная часть.
— Пропусти их, Петро! — шумнул кто-то из толпы, и я узнал голос дяди Миши Горюнова и тут же увидел Витьку и его мать тетю Нюру.
Они поднялись с земли. Витька подбежал к нам.
— Где ж вы? Уже скоро уходят…
Парень с винтовкой, как старый знакомый, кивнул нам:
— Проходите. — И, весело подтолкнув плечом Костю, спросил: — Летчика того не видели больше? А ножичек его вот, — и он похлопал ладонью по карману. — Я им уколы фрицам буду делать.
Дядя Миша подошел к военному, которого держал за руку выше локтя Степаныч.
— Чего он? — указав на старика Глухова, спросил Сенька.
— Да в батальон просится, — подражая отцу, пожал плечами Витька. — Батя его отшил, так он к капитану привязался. Гляди, гляди, — вдруг захохотал он, — как репей, к нему…
Я отошел от них и увидел, что в овраге немало женщин и подростков. Они сидели в затененных местах, под обрывами, прячась от низкорослого крепыша лейтенанта, который шел по оврагу, негромко покрикивая:
— Посторонних прошу удалиться. Прошу удалиться! Всех посторонних.
Поравнявшись с нами, лейтенант строго спросил:
— А вы почему в расположении части?
Мы молча стали отходить к дяде Мише, а лейтенант, поправив автомат на плече, который ловко и, видно, привычно висел стволом вниз, теснил нас.
— Сейчас же из расположения части! И чтоб незаметно. Вы ж демаскируете. — Повернувшись к капитану, он вытянулся, ожидая распоряжений.
— С людьми из механического разобрались? — спросил капитан. — Быстро отправляйте. Не держите. Вот их старший, — капитан указал на дядю Мишу. — Пошлите с ними сержанта и двух бойцов. И следите за маскировкой. Курение, разговоры…
— Есть следить за маскировкой! — отчеканил лейтенант и тут же сдержанно позвал: — Сержанта Лося ко мне!
Вокруг задвигались, загремели лопатами, ломами. Дядя Миша, как лейтенант, вдруг вытянулся и, расправив плечи, так же приглушенно шумнул:
— Все по своим отделениям! Разобрать имущество. Это, — он указал на чемоданы, — нести попеременно, осторожно.
Он еще что-то говорил рабочим, потом подозвал к себе нашего знакомого паренька и стал хлопотать с ним у чемоданов, поднимая и потряхивая их, проверяя, надежно ли они перевязаны веревками. Люди подходили к нему. Он односложно отвечал, всецело поглощенный делом.
К нам дядя Миша подошел через несколько минут. Лицо красное, на лбу крупные росинки пота. Взяв за руку тетю Нюру, сказал:
— Ну все, идите.
Дядя Миша быстро поцеловал в лоб потерянно застывшую жену, потом всех нас, а дойдя до угрюмо стоявшего немного в стороне Степаныча, виновато развел руками и чуть опустил перед ним голову.
— Извиняй, Степаныч… Ты вот за ними доглядай тут. — Помолчал и добавил: — Мы там…
Старик обиженно отвернулся. Он не хотел говорить и даже не хотел смотреть на дядю Мишу. Видно, сильно обидел тот Степаныча. Мне жалко стало старика: вот-вот заплачет. Дядя Миша нетерпеливо переступил с ноги на ногу, растерянно посмотрел на нас, потом на двинувшихся по оврагу людей и шагнул к своему рюкзаку.
— Хоть бы винтовку оставили, — дрогнул голос Степаныча. — Как же мы тут?..
Но дядя Миша уже не повернулся. Подхватив рюкзак, он побежал вперед, к началу узкого ручейка людей, который уже тек по дну глубокого оврага к полотну железной дороги.
Казалось, весь овраг сдвинулся с места. Нас оттерли в сторону. Низкорослый лейтенант с двумя красноармейцами решительно теснил женщин и подростков, освобождая место для ополченцев. Мимо протопал наш знакомый паренек, и Костя, подтянувшись на цыпочки, крикнул ему:
— Пиши письма, кореш! Адрес старый.
Парень повернул к нам расплывшееся в довольной улыбке лицо и помахал рукой. За ним шли люди, по двое, с ломами и лопатами на плечах — на них висели чемоданы. По тому, как люди сгибались, видно было, что ноша у них тяжелая.
— Там у них гранаты и бутылки с горючкой, — шепнул Витька. — А винтовки и автоматы будут выдавать на месте.
Батальон ополченцев нашего поселка уходил тихо. Двумя неровными цепочками люди вытекали из оврага, которым кончался заводской двор. У полотна железной дороги они сворачивали и шли вдоль насыпи на север, в сторону заводов «Красный Октябрь», «Баррикады», Тракторного…
Когда мы уже возвращались домой, Витька под большим секретом, опасливо оглядываясь, сообщил новость, которая ошеломила нас:
— Бои уже за Тракторным заводом. Там, говорят, прорвались танки.
Даже безучастный ко всему Степаныч вдруг вскинулся. До этого, опустив голову и как-то сразу подряхлев, он еле перебирал ногами; между ним и тем человеком, который час назад рысил по заводскому двору, была огромная разница. Но вот Степаныч услышал горячий шепот Витьки и рявкнул:
— Ты чего… Ты чего болтаешь, щенок?!
Таким Степаныча мы не знали. Витька испуганно залепетал:
— Я ничего… Это там, ополченцы…
Старик задохнулся, хотел еще что-то сказать, но ему не хватило воздуха. Рот его открылся и беззвучно закрылся.
— Вы… вы у меня глядите! — Степаныч яростно погрозил нам кулаком.
— А чего мы-то?.. — Сенька растерянно пожал плечами.
— Замолчи! — прикрикнул на него Костя.
До самого дома мы шли молча.
На пожаре
— Надень на себя все лучшее, — сказала моей матери толстая тетя Настя. — А то у нас в Ростове одни берегли хорошую одежду, и все сгорело вместе с домом. Так в стареньком и остались… И детей одень, Лукерья, обязательно одень, — повторила тетя Настя и пошла.
Мама испуганно отозвалась:
— Ишь какая, дом… Да что ж мы тогда…
Но на следующий день она велела нам надеть все праздничное: Сергею подала новенькие штанишки с помочами крест-накрест, сатиновую рубашку и бумазеевую куртку; я вырядился в свой светло-коричневый в крупную клеточку суконный костюмчик. Все эти обновы отец купил в Москве перед самой войной. Он возил туда от фабрики мебель на какую-то выставку.
Костюм мой, как и все в нашей семье, покупался на вырост, поэтому он и сейчас еще был немного мне велик. Выряженные, словно в гости, мы чинно выходили на улицу, и мать всякий раз не забывала крикнуть нам вдогонку:
— Вы смотрите, жалейте одежду!
Сергей послушно садился на лавочку перед домом, аккуратно клал руки на колени и смирно смотрел на ребят. Я сразу за калиткой срывался с места и оглашенно бежал к ватаге мальчишек. А когда возвращался, то неизменно получал от матери трепку. Она даже отбирала у меня костюм — «не умеешь жалеть, ходи в старом», но потом, когда мы окончательно перебрались из дома в блиндаж, мать, видимо, махнула рукой на костюм и скорее по привычке, чем всерьез, просила беречь одежду.
После черного дня, когда гитлеровские самолеты бомбили город много часов подряд, установилось какое-то своеобразное расписание налетов. Я не могу сказать, относилось ли это точное чередование бомбежек ко всему городу, но для нашего района оно выглядело так: после того, как самолеты улетали, я твердо знал, что их не будет минут сорок пять — пятьдесят. Можно было смело вылезать из блиндажа и, ничего не опасаясь, заниматься своим делом. Я эти минуты хорошо помню потому, что не раз выверял их по отцовским карманным часам. А часы теперь были постоянно при мне по той же причине, что и злополучный костюм.