Тетя Нюра опомнилась и начала теснить всех от двери.
— Уходите, уходите, туда нельзя.
Ничего не понимая, мы пятились, а тетя Нюра, расставив руки, подталкивала нас к нарам.
— Да что там случилось? — дрогнул мамин голос. — Что? — И она, пошатываясь, пошла к выходу. Навстречу ей по ступеням уже спускалась бабка Устя.
— Там германцы, — тяжело переступив порог, выдохнула она и прошла в свой закуток.
Все смотрели на нее, даже шатнулись ей вслед, ждали, что она скажет еще, будто от ее слов теперь зависела вся наша жизнь. Но бабка молчала. Постояла у нар, привычно поправила свою постель и вдруг, резко повернувшись, опять пошла к выходу.
— Надо воду слить.
— Какую воду? — вскрикнула тетя Нюра. — Вы что, мама?!
— Там дождевая вода набралась. — И ее галоши уже зашлепали по порожкам.
Сергей тормошил меня за плечо.
— Там немцы, что ли? Немцы?
Я отстранил его руку и осторожно выглянул за дверь. Потом сделал еще несколько шагов.
Все было так же, как и вчера. Доски двери холодные, в белой росе. Седая изморозь на камнях и щепках вокруг блиндажа, только появились небольшие лужицы стылой воды. Ведь ночью шел дождь. Я глянул на заволжский лес — там тоже все было таким же. Через темную полоску поредевших деревьев и низкие рваные тучи, повисшие над ними, тяжело пробивались лучи просыпающегося солнца. Перевел взгляд на развалины и пепелища и вдруг метрах в шестидесяти увидел грязного серого мужичка. Он сидел на каком-то коробке, повернувшись невидимым мне лицом к полоске Волги, и что-то бормотал.
«И это немец?» — чуть не вскрикнул я, и тот испуг, который вошел в меня там, в блиндаже, вместе с криком тети Нюры, стал проходить.
Рядом со мною вынырнул Витька и тоже молча уставился на серого мужичонку. Я, осмелев, огляделся: через развалины Нижней улицы, согнувшись, быстро шли двое — в руках автоматы почти касались земли, за спинами, как у школьников, плоские ранцы. Шагали, озираясь, а потом опять, низко пригнувшись, затрусили к оврагу. Больше никого.
Витька все еще смотрел на мужичонку, который теперь повернулся к нам лицом. Он уставился на нас, но без интереса, словно слепой.
— Что он здесь делает? — наконец выдавил из себя Витька. — Он кто?
— Наверное, немец…
Только сейчас я рассмотрел на нем серовато-зеленый френч, такой грязный, что определить цвет было трудно. Немец сидел на таком же ранце, как у тех солдат, которые скрылись в овраге. Рядом лежал автомат, а на нем — темная пилотка.
Это был какой-то странный и непонятный немец, а может, и не немец вовсе. Бабка Устя ходила вокруг блиндажа и сливала в ведро воду, а он сидел на своем ранце, поджав под себя ноги, и что-то бормотал. Потом вдруг начал размахивать руками, будто дирижировал, и мы услышали:
— Вольга. Во-ль-га. В-о-о-ль-га!
В его бормотании я еще понял слово «мутер».
— Да он пьяный, как свинья, — сказала бабка и пошла с ведром в блиндаж.
Наконец солдат обратил на нас внимание.
— Гей, гей, комм, — вяло махнул он рукой, что, видно, означало приказ подойти к нему. Но мы и не подумали двинуться, а по-прежнему, высунув головы из входа в блиндаж, молча смотрели на него. Витька, видно, как и я, все еще никак не мог согласиться, что вот этот тщедушный, заморенный и грязный мужичонка и есть тот самый немец, который спалил город и порушил всю нашу жизнь.
— Да такого можно камнем пришибить.
— Нет, это какой-то приблудный немец, — отозвался я. — Как он сюда попал?
О тех двух, которых видел на Нижней улице, думать не хотелось (они тоже могли быть случайными!). И тогда страшная беда — «нас захватили немцы» — уже не была непоправимой. Не мог же такое сделать этот мозгляк и заморыш. Не мог! Да он скорее похож на подростка-нищего, чем на солдата.
Теперь он, отвернувшись от нас, как заправский пьянчуга, принялся рыться в своих карманах.
— Наверное, деньги ищет, — хохотнул Витька, — чтобы выпить еще.
— У-у-у, фашист! — замахнулся рукой Сергей. — Камнем бы его…
— Да на него и камня жалко, сам помрет, — осмелев, распрямился Витька.
Да сколько у немца карманов? Зачем одному человеку столько? Два на груди, два большущих внизу френча, карманы на брюках спереди, карманы сзади, и все они набиты разным барахлом. Целый магазин в его карманах. Нет, с этим немцем не соскучишься. Опять начал петь и размахивать руками.
— Вольга, Вольга, — передразнил Сергей немца, — распелся тут! — Сергей вел себя смелее нас. Он, видно, еще не понимал всего, что случилось.
— О, кляйн кнаббе, кляйн, гей, гей, комм, — залопотал немец и опять стал рыться в карманах.
— Это он тебя, — толкнул Сергея Витька.
— Да пошел он!.. — сердито отозвался брат. — Его надо прогнать отсюда. — И опять указал глазами на кучу битого кирпича.
Немец нам надоел, и мы спустились в блиндаж.
Только сейчас, глядя на притихших и совершенно растерявшихся наших матерей, мы, мальчишки, начинали понимать, что с нами случилось худшее из того, чего мы могли ожидать: нашу часть города захватил враг, и, значит, мы все теперь у него. А где же наши? Неужели за Волгой? Не может быть! Ведь стреляют еще и слева и справа. Правда, стрельба откатывается все дальше и дальше…
Мой слух настроился на удаляющуюся стрельбу уже давно, сразу, как только я увидел этого несчастного немца. Но ведь еще стреляют. Стреляют!
Теперь я держался за это спасительное «стреляют», потому что все вдруг потеряло свою цену, лишь одна стрельба оставалась реальностью.
Особенно сильная канонада и захлебывающаяся пулеметная трескотня доносились со стороны элеватора. Там она уже много дней, но сегодня стрельба остервенело-злая. Там наши. Нам надо туда. Но как? Как доберемся все мы: мама, Серега, бабка Устя?
Меня накрыли залпы этих раздерганных, без начала и конца мыслей, и я сидел оглушенный, не зная, что делать, что предпринять, куда бежать, что ответить Сергею. А он, видно, начав понимать наше положение, испуганно смотрел то на меня, то на маму.
Все оборвалось, все сломалось, и наша жизнь теперь уже и не жизнь, потому что красноармейцы там, за элеватором, за Лапшиным садом, а мы здесь, у немцев, или немцы у нас. Разве сейчас поймешь? Конечно, это ненадолго, пытался я найти оправдание, наши могут поднажать и погнать, как уже не раз отгоняли их под самый бугор и дальше, но все-таки как же их пустили сюда, к самой Волге, и где наши были все последние дни. Где? Может, все они погибли там, у полотна железной дороги, где держали фронт?
А ведь еще вчера нам казалось, что жизнь налаживается. Именно вчера во всем Сталинграде было затишье после многих дней непрерывных артобстрелов и бомбежек. После долгого сидения в блиндаже мы, мальчишки, вылезли на волю и словно ошалели. Вели себя так, что бабка Устя взяла хворостину и уже перед вечером стала шутливо загонять нас в блиндаж.
Днем мы с Серегой бегали в овраг — посмотреть на разбитые дрожки. И вот тут я дал волю своим занемевшим мышцам. Рванулся по склону вниз, выбежал на взгорок, потом с размаху прыгнул через забитую сухим бурьяном канаву и, почувствовав ожог в раненом бедре, свалился на бок. Я не упал, а именно свалился и, видно, не от боли, а скорее от радости, которая разрывала меня.
Перевернулся на спину и затих, пережидая привычную боль. Сейчас она пройдет, сейчас… Да и что эта боль в сравнении с той свободой и простором, в которых я плыву, как рыба. Надо мною не доски блиндажа, закопченные, черные, а высокое синее небо и белые редкие облака. Жалко, что они похожи на разрывы зенитных снарядов, но все равно это настоящее синее небо и настоящая теплая земля.
Придавив спиною сухую, ломкую траву, слышу, как в меня возвращается тепло того мира, в котором я родился и прожил свои долгие четырнадцать лет. Как же мне было хорошо! Могло ли быть что-либо прекраснее этого бездонного неба и этой затихшей земли? Этой свободы и этого покоя?
Сергей трясет меня за плечо, дергает за руку, но я не отзываюсь. Боль в бедре прошла, и только остро пульсирует ранка. Над головою высокое небо. Его не замутили неожиданные взрывы, взметнувшиеся где-то под самым бугром (из-за Волги бьют гаубицы!). Прижимаюсь спиной к нагретой скупым осенним солнцем земле, оттягиваю свое возвращение в блиндаж, в эту «мышеловку», где холодные стены и тяжелый, спертый дух — от сырости, запаха человеческого пота, немытых тел, преющего тряпья, от постоянного страха за свою жизнь.